Ракетное вооружение

Дальше меня эвакуировали в Ереван. Оттуда я написал чужими руками родным о моем тяжелом ранении. Впрочем, отчаяния у меня не было, только на душе было мрачно. Однажды мне удалось подсунуть ложку под бинт, и я начал есть самостоятельно. Так я сделал мой первый протез.

До дому я добрался самостоятельно, но от станции Балабаново надо было ехать автобусом, а его штурмовали здоровые люди, Я пошел пешком. Мать моя при встрече заплакала - это было в первый и единственный раз. Дальше жизнь пошла так: я очень хотел помочь по дому и стал придумывать разные приспособления, чтобы можно было работать. Отец мой был мастером на все руки, умел и печи класть, и столярничать, и слесарничать, и сапожничать. Он по моим чертежам сделал мне первое устройство, чтобы держать лопату. Потом пошли другие приспособления - для молотка, для косы, для пилы и так далее. С помощью этих приспособлений в сорок девятом году мы с отцом достроили наш маленький дом.

Я научился работать топором, так что рубил дома не хуже других, хотя первые мои заводские протезы получил только в пятьдесят восьмом году. Вы их, наверное, знаете Они называются рабочими протезами Шульца. Мне удалось к ним еще кое-что приспособить. Все же надо сказать, что в еще большей степени я обязан небольшому остатку запястья, которое мне сохранили в медсанбате.

В январе 1952 года я начал работать садоводом в совхозе "Ермолино". В пятьдесят восьмом году мы переехали на родину жены в Подольский район, где я стал бригадиром колхоза. Потом я сменил различные должности, окончил начальником котельной - работа не из простых. А теперь я хочу сказать вам - ни на одной работе, где бы я ни был, никто за меня не работал, скорее я работал за других. Я прожил жизнь не как инвалид, а как нормальный человек, и тому, кто попал в беду, есть чему у меня поучиться. Главное для тех, кто попал в тяжелое положение,- не вызывать у людей жалости. Она унижает - так я считаю".

Я добавлю от себя к этим словам - нужно быть очень сильным человеком, чтобы так просто сказать их.

У самобытного человека любая мысль, любое воспоминание интересны. Так я думал, слушая рассказ Руденко о том, какое впечатление произвела на него Восточная Пруссия, где он увидел то, что в те времена газеты называли "логовом зверя".

- Это особая тема,- заметил Григорий Трофимович,- и к нашему предыдущему разговору она прямого отношения не имеет, разве что - еще одна страничка моей биографии. Мое первое впечатление от встречи с немецким образом жизни я лучше всего передам теми словами, которые я тогда произнес - живут же гады. Впрочем, все по порядку. Мы через Литву прошли почти что без боя. Ждали, что на границе фашисты укрепятся. Но они ее сдали и укрепились только под Кенигсбергом, где я пострадал. Но вы об этом уже от меня слышали. На самой же границе была тишина. Меня и еще пару бойцов послали разведать первое немецкое имение, которое мы встретили. Мы ползли осторожно - боялись напороться на мину. Подползли к забору, крепкий такой, не заглянешь. Все же мы одну дощечку отковыряли, смотрим - и глазам своим не верим. Бродят по двору гуси, утки, индейки, свинья, даже корова. Все крепко, чисто, ухожено. Людей не видать. Ну, мы пробрались через щель в заборе, осторожно зашли в дом. Печь еще теплая, но никого нет. Мы все комнаты обошли, стараясь ничего не касаться - как бы не оказалось заминировано, спустились в подвал. Там колбасы висят, консервы домашние - такие у нас сейчас делают, а они умели еще тогда, фляги отдельно с гусиным жиром, с говяжьим - запасы на много лет. Опять же я подумал: "Вот живут, гады! И чего им войны захотелось?"

Вернулся я к своим, доложил: занимать имение можно. Тут мы его еще подробнее осмотрели. В хлеву особые приспособления для кормления коров, для доения, двор чисто подметен, под крышей выпрямленные гвозди торчат в особых гнездышках, аккуратность немецкая.

Консервов мы есть не стали - вдруг они отравлены, но свинью подстрелили. Помню, политрук уговаривал: "Ребята, не стреляйте больше, чем нужно!" Это в нем сельский хозяин заговорил.

Немцев мы догнали километров через двадцать-тридцать. Мы мчались на танках по дороге, вымощенной брусчаткой, аккуратно подметенной. Кругом поля самыми разными геометрическими фигурами, на полях - ни души, все бежали. Вдоль дороги вместо мадонн и распятий, как в Литве или Польше, стояли скелетами станки для бидонов с молоком, которые, казалось, бежали вслед за хозяевами, испугавшись расплаты. Имение, где мы гражданских фрицев нашли, было с виду такое же, как другие кругом: кирпичный дом с черепичной крышей, крепкий забор, во дворе живность.

А в самом доме полно стариков и старух, иные даже в постелях. Я потом, подумав, решил, что там у них был дом престарелых. Одна пожилая, но крепкая немка еду разносит, на нас никакого внимания. Только, проходя мимо меня, записку мне в руки сунула. А на записке мы прочитали: "Прошу пожилых людей и женщин не трогать. Капитан такой-то". Подпись неразборчива. Ну, мы их трогать и не собирались, двинулись дальше, и уже только в пути я подумал: какой такой капитан мог эту записку оставить? Мы же с танками идем впереди. Видно, нашли они кого-то, кто знал по-русски, и этот человек заготовил им такую бумагу,

А дальше мы уже и настоящих хозяев имений застали. Были там и наши угнанные женщины с Украины. Вот тут мы поняли, откуда такое богатство взялось. Женщины эти были, просто сказать, рабынями. Их кормили, одевали, вид был сытый, только ясно, что это просто хозяину нужно было, чтобы они от зари и до зари работали, создавали богатство. Он и скотину кормил хорошо. Только если скотина бежала - ей ничего, а эти под угрозой концлагеря жили. И так в каждом хозяйстве - рабыни, рабыни. Все молодые, крепкие, и все какие-то пришибленные, молчаливые. Не то немцев продолжали бояться, не то нас: получилось так, что они во время войны на немцев работали. Впрочем, их не наказывали, отпускали на волю. Многие из них потом пошли служить в наши части, особенно в госпитали санитарками.

- Вы натолкнулись на имения, хозяевами которых были, по-нашему, кулаки, если не помещики. А беднота?

Ведь была же она, даже если судить по их собственной литературе.

Я вспомнил при этом не только литературу, например Ганса Фалладу, описавшего убогую жизнь пролетариев в "Митказернах", казармах для сдачи, где туалет и ванна для экономии были установлены на кухне. Я вспомнил, как убого выглядят целые кварталы в маленьких городках, где переулки так тесны, что солнце не проникает в комнаты ни под каким углом, недаром на углу аккуратно прибито название "Хёлле", то есть ад, как в Кведлинбурге. Дома патрициев выглядят многокрасочно, как игрушки, но народ жил, плодился и вырастал все же в аду.

Дети ада, золотушные, бледные, страстно мечтали о том, чтобы вырваться в мир патрициев, и тут им на протяжении столетий предлагали выход-очередной поход на Восток, где их ждут не дождутся земли славян с готовыми крепостными рабами, И вот они клюнули на нацистский призыв, жадность оказалась сильнее рассудка. Они шли, глядя не вперед, а назад, не понимая, что эра крестовых походов давно миновала, на тучных восточных землях живет народ, который свободен, а значит - всесилен, и сделать из себя рабов еще раз не позволит.

Руденко со мной согласился.

- Да, пожалуй, бедноты мы не видали. Или повидали уже в очередях за едой. Мы им за попытку колонизации вот как отплатили. В городах, где скапливались тучи беженцев - немцев, французов, чехов, угнанных на работы или освобожденных из концлагерей,- их всех равно кормили из полевых кухонь. Да, кормили, хотя, может быть, кое-кого и не надо было кормить - расстрелять, но разве в такой толпе разберешься? Насчет обращения с ними был строгий приказ. А вообще немцы, как мне показалось, признали себя побежденными и нас - победителями, но вовсе не мстителями. Хотя поначалу боялись именно мщения. Но вскоре уверились, что мщения не будет Что они, как нация, совершили страшное преступление, понимали только немногие. Большинство считало так ваша власть, распоряжайтесь, но все по закону, по правилам. Особенно это я заметил у женщин. Остановишься на ночь в каком-нибудь доме - тебя накормят, напоят - все суховато, но предупредительно.

А что они с нашими женщинами делали, вы знаете? Слыхали. Вот и сравните. Я бы так сказал: было у них в этом деле единство фронта и тыла. Не считали они, что воюют с людьми, а когда эти люди все же их победили, тогда плавный поворот на сто восемьдесят градусов: получайте все, что победителю полагается - по строго установленному образцу.

Петр Васильевич Зотов был очень занят, так занят, что долго не мог выбрать времени для разговора со мной, но все же, наконец, мы увиделись. Встреча эта оказалась для меня очень важной, потому что основной драматизм рассказа Петра Васильевича касался уже послевоенного времени.

Ранение у Петра Васильевича было особенно тяжким - с ампутацией обоих плеч, а судьба, которая чуть его не сломила, но которую он все-таки одолел, была не менее тяжкой. Впрочем, пусть он сам расскажет об этом.

- Самое трудное время для меня было не на войне. Там страшно было, но просто: заряжай миномет, тут тебе враг, туда стреляй, все ясно... А вот когда меня из интерната в Переделкине выкидывать стали, то нелонятно было, кто тебе враг, а кто - друг, что надо делать, чтобы выжить.

Я не просто выжить хотел - образование получить. До войны у меня было всего семь классов. Когда же меня из госпиталя определили в Переделкинский интернат, то я и несколько таких же инвалидов поступили в юридическую школу. Двухгодичную, Этим решением я обязан прекрасному человеку - Марии Ивановне Мялковской, медсестре в Лунинском эвакогоспитале. Она и вся ее семья приняли во мне участие, как родные. Ведь я был сирота, из детского дома, обе руки по плечи отрезаны, подавлен был чрезвычайно, хотел уйти из жизни. А Мария Ивановна подолгу со мной разговаривала, убеждала меня, что жить можно. Когда она с семьей вернулась в Москву, то добилась, чтобы и меня туда перевели на протезирование, некоторое время я даже жил у нее. При этом и она сама, и дети, и муж - все ухаживали за мной, все стали на всю жизнь родными.

Помню, как я первый раз им письмо написал. Мне на правое плечо надели резиновую шинку с карманом, куда можно было вставить карандаш, и я накорябал, как им обязан. Только напрасно я старался - они и в этом письме ни слова не разобрали. Хорошо еще, что адрес человек с нормальной рукой написал. Лекции я тогда не записывал, учился по чужим конспектам. Уже позже научился писать, держа ручку протезом.

И вот наступает самое страшное - выгоняют нас из Переделкина. Кому-то другому должны были этот интернат передать. Мы с одним другом - у него тоже обеих кистей не было, мы вместе учились - взмолились: "Оставьте нас на полгода, дайте школу закончить!" И слушать не хотят. Дали направление в Дмитров, в Дом инвалидов. Но нам же надо каждый день на учебу в Москву! Просим, умоляем-как об стену горох. Одну ночь возвращаемся из Москвы на электричке - а путь был нелегкий, у нас занятия кончались в десять, а ближайшая электричка была в два часа ночи - и видим: с наших коек убраны матрасы и подушки. Ладно, переночевали кое-как на шинелях. Наутро приходим в столовую - повариха говорит: вас приказано не кормить. Последний раз дам вам поесть от моего доброго сердца, а дальше как знаете.

Что поделаешь - поехали мы в Дмитров. Там нас приняли, спать уложили, поставили на довольствие, но что из того? В Москву на лекции не поспеваешь. Что оставалось делать? По поездам странствовать, песни петь, милостыню выпрашивать не столько на еду, как на выпивку? Мне это не подходило. Вот тут я подумал - конец. Второй раз умираю. Причем - окончательно. Потому что я без учебы себе жизни не мыслил. И снова нашлась прекрасная женщина - Анастасия Филипповна Чугунова. Пустила меня в Переделкине жить безвозмездно, ухаживала за мной, и я жил у нее, пока после школы не закончил юридический институт.

Ну, а про войну что вам сказать? Воевал. Я был командиром расчета восьмидесятидвухмиллиметровых батальонных минометов. Стояли практически на передовой, метров в пятидесяти от траншей пехоты. Начали мы воевать у станции Калач - это за Доном, заняли оборону. Я был в боевом охранении, и первое время было так странно - ни впереди никого нет, ни сзади. Наши части

Мы решили пожениться. Конечно, мои родители были в ужасе - как это посвятить жизнь инвалиду? Но я посвятила, и ни об одном дне прожитой с ним жизни не жалею. Он всю неделю жил в общежитии, а на воскресные дни приезжал ко мне. Потом родился ребенок. Он к этому времени уже заканчивал институт Пошел в райком, там к нему хорошо отнеслись, дали нам комнату в Москве. Он стал адвокатом. И вы знаете - сделал себе имя. Вот уже пять лет, как его нет на свете, а все клиенты звонят - можно адвоката Лисафина? И каждый раз передо мной чернота.

Я телеграмму тут же отбила. Назавтра получаю ответ "Ваш муж отправлен в Москву". Я думаю: "Москва же большая, как мне его здесь сыскать?" И что-то говорит мне, голос какой-то: "Иди на Белорусский вокзал". Пошла Там девушка сидит в окошечке, я к ней обратилась "Скажите, куда моего мужа могли переправить?" Она отвечает: "Такие сведения мы не даем". Я говорю: "Пони-маю, что это секрет, но вот вам мой пропуск, видите - я сама работаю на оборонном предприятии, ради бога, скажите". Она отвечает: "У меня таких сведений нет, обратитесь к коменданту вокзала, он знает. Только не говорите, что это я вам подсказала".

Я кинулась к коменданту. А тот оказался мужа земляк. Как только я сказала, что муж из Рославля, он тут же вспомнил. "Кузьмич?- говорит.- Сейчас проверим по спискам". Проверил и сказал мне, что мужа отправили в госпиталь в Тимирязевской академии.

Я туда поехала. Приезжаю, они смотрят в свои списки и отвечают, что такого не числится. "Как же так,- говорю,- к вам отправлен и не доехал? Быть такого не может"

Дежурный подумал и говорит: "Попробуйте вот что пойдите по палатам и выкликайте своего мужа. Если он в сознании, то откликнется". Я так и сделала. Иду из одной палаты в другую, везде раненых полно, один тяжелее другого - бинты, костыли. Окликаю - и вдруг из одной палаты его голос. А палата эта была смертная. Потому его и не регистрировали, поскорей уложили. А лежал он так, что руки были поверх одеяла, и я сразу вижу - нет обеих кистей. Я к нему кинулась: "Как ты мог сомневаться, что я приму тебя?" А у него нет сил отвечать. Тут врач вошел. "У него,- говорит,- сегодня решающий день. Если он выживет, то я вам выпишу постоянный пропуск к нему. А сейчас уходите, вы нам мешаете".

На следующий день я пришла сама не своя. "Жив ли?" - спрашиваю у дежурной. Она посмотрела в списки, отвечает, что жив. И постоянный пропуск на мое имя уже выписан. Стала я тогда его навещать, немножко еды приносила. Он быстро стал поправляться. Выписался. Сидел первое время дома. Я беспокоилась и научила его: "Иди в райком, попроси определить тебя на работу". Сперва его по старой специальности устроили, старшим механиком по машинам, но протезы были плохие, работать трудно, хотя он и там себя хорошо показал И вот с тех пор он был администратором на "Моснаучфильме". Тридцать два года проработал. Тогда мы решили: пора отдохнуть. Жизнь прожил честно, есть чем гордиться.

Сейчас я приду в себя. Минуточку. Впрочем, я все вам сказала. Только вот еще - надо было бы вам видеть, какой он подтянутый был! Он не только всегда в накрахмаленных рубашках ходил, он весь был как бы накрахмаленный, ходил точно по струнке. Протезы снимал только на ночь. Всегда в галстуке - зимой и летом, в жару Никогда ни одной жалобы. Даже когда случилось с ним это несчастье и дело пошло к концу - не мы его с сыном утешали, он нас. Не могу поверить, что его больше нет. Все кажется - вот вернется, словно с войны пропавший было без вести, улыбнется своей улыбкой, в которой было столько жизни, и скажет, как говорил, выиграв трудный процесс, в котором невинный мог пострадать: "Все обошлось". Но в этот раз не обошлось. Вот все, что от него осталось: этот орден и память о нем.

Я тяжело вздохнул и смог только добавить.

- От всех нас когда-нибудь останется только память. Но иногда она не длится больше одного дня, иногда остается навечно. Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы Петра Дмитриевича помнили долго. Прощайте.

И вот еще один женский рассказ, на этот раз не столько о мужчине, сколько о женщине. Что мужьям приходилось на фронте тяжело - это знает всякий, а вот каково было женам? Я услышал об этом почти случайно, уже собираясь покидать не слишком разговорчивого мужа Но тут жена, сидевшая все время рядом, как бы угадала мое разочарование. Она активно включилась в наш разговор.

- Мне муж с фронта сначала писал регулярно, потом в конце сорок второго года - нет писем. Я забеспокоилась, знала, что бои идут тяжелые. И тут вдруг приходит его товарищ, лежавший с ним в одном госпитале в Можайске. Сперва он не ко мне зашел, а к соседке, и уже с ней вместе - ко мне. Соседка, едва он рот раскрыл, в слезы и убежала. У меня сердце екнуло. "Что случилось?- спрашиваю.- Отвечай, только честно,- жив он?" - "Жив".- "Так в чем дело?" И он начинает что-то плести. Дескать. Григорий Кузьмич лежит раненный не то в руки, не то в ноги и просит узнать - приму ли я его в таком виде? "Да я его в любом виде приму. Скажи мне только, как госпиталь разыскать. Завтра же еду".

Впрочем, назавтра я в Можайск не поехала - он был тогда в прифронтовой полосе, для того чтобы купить билет, нужен был пропуск. Пошла я к начальнику отделения милиции, и он мне объяснил: "Сначала отбей телеграмму в Можайск, пусть тебе из госпиталя подтвердят, что твой муж там, тогда я выпишу пропуск. А если его нет там, то не взыщи".

Федосей Гаврилович Пакин работает директором бараночного завода. Завод небольшой и старый, но оттого забот с ним больше, чем с новым. Из-за этого Пакин долго не мог выкроить время для беседы со мной и в конце концов предложил мне приехать к нему на работу. Он пригласил для участия в нашей беседе секретаря партбюро завода - очень симпатичную женщину. Она на войне не была, рук не теряла, но я надеюсь, что не зря провела время, выслушав рассказ своего директора и узнав о нем много нового.

Федосей Гаврилович начал с такого заявления: - Я чувствую себя вполне полноценным человеком в основном только тогда, когда сижу за рулем За рулем я - как все автомобилисты, у всех у нас ножные протезы - колеса, руки на руле или на переключателе скорости, едем по одним и тем же, для всех одинаковым правилам, А вне руля я инвалид, хоть и директор завода. Если кто-нибудь будет вас уверять, что он себя инвалидом не чувствует, вы эти слова принимайте со скидкой. Бывают случаи, когда даже самый лучший протез или культи Крукенберга, как у меня, не годятся. Примеры? Да вот застегнуть пуговицы на рубашке - кто-нибудь сам это может? Особенно верхнюю. Или галстук завязать. Еще один пример - визит в туалет. Дома - ладно, там все можно наладить, а вот в поезде, в гостинице, в санатории - там тебе сразу напоминают, что ты инвалид. Чувствуешь это, до слез чувствуешь.

Рассказать вам, как я стал водить машину?. А у вас есть время слушать? Хорошо. Началось все в шестидесятом году, когда - вы, может быть, знаете - продавали по дешевой комиссионной цене машины, отобранные у некоторых начальников. У меня отбирать было нечего, я был всего-навсего директором хлебопекарни, поэтому мне предложили приобрести машину в личную собственность. Я подумал и купил И стал ездить. Сам, без инструктора-Кто-то книжечку мне подарил "Искусство вождения в вопросах и ответах", издание старое, однако искусство вождения не вчера родилось. А жену я все же послал на курсы получить полноценные права - они нам потом пригодились.

Первый раз нам пригодились ее права, когда я на кольцевой дороге сделал небольшое нарушение. Инспектор ГАИ остановил меня, попросил предъявить права, а прав никаких нет. Он отвез меня в будку, там они с начальником посовещались и говорят: "Как хотите, а мы вас на линию выпустить не можем. Вот вам телефон, вызывайте кого-нибудь из семьи, кто вас до дому довезет".

К счастью, жена была дома. Она быстро приехала на такси, села за руль и осторожно довела машину домой. Однако я сам хотел ездить! Вскоре, благодаря тому, что у жёны были права, мне дали бесплатно "Москвич". Я уже понимал, что права нужны мне, как воздух, и стал их добиваться в автоинспекции. Просил принять у меня экзамен. Не принимают. Никто не хочет на себя брать ответственность. Без рук, говорят, за рулем - такого случая не было.

Я разозлился и в 1965 году написал письмо в адрес Пленума ЦК КПСС Так, мол, и так, вожу машину, а права получить не могу Вскоре после того звонят мне из центрального ГАИ. "Это вы жалобу в Цека подавали?" - "Я" "Приезжайте к нам, на Подкопаевский". Я приехал К этому времени я на "Москвиче" шестьдесят семь тысяч наездил, но они приказали мне рядом с собой жену посадить. Мало ли, мол, что с вами по дороге случиться может, она тогда доведет машину домой. Так. Едем. Рядом - жена, сзади - заместитель начальника и инспектор. Затем они приказали мне почему-то еще врача подобрать.

Покрутился я возле Подкопаевского, потом через Солянку и Маросейку на Садовую выехал, оттуда снова к Подкопаевскому. Мы остались в приемной, начальство пошло совещаться. Посовещались и вынесли решение - отказать. "Вы,- объясняют,- по ровному месту едете хорошо, но представьте себе, что вам камень попадет под колесо - сможете вы вашими культяшками руль удержать? Нет. Свернете против желания в сторону и еще задавите кого-нибудь. А отвечать будем мы - на каком основании разрешили вам ездить? Вот если вы придумаете какое-нибудь приспособление, чтобы руль крепко держать, то приходите еще раз".

Я подумал, подумал - они правы, как ни взгляни. А все-таки ездить очень хотелось. На счастье, брат жены был в ту пору в Москве, руки у него были из чистого золота. Он и соорудил мне приспособление, с которым я с тех пор езжу: кольцо по нерке культи, насаженное на крепком шарнире на руль. С этой штукой я второй раз приехал на Подкопаевский. На этот раз мне двух рядовых инспекторов дали, и мы с ними заехали, как и в первый раз, за врачом. Жена, само собой, рядом сидела. На Садовой, я сделал слишком крутой разворот, самому было досадно, зато я им показал, что машиной владею. Инспектора начальству так и доложили. После этого выдали мне права, в которых было записано: "Разрешается водить машину с особым приспособлением на руле и со скоростью не выше пятидесяти километров в час".

С тех пор я беспрепятственно езжу. Нарушений у меня не было, одно недоразумение не в счет. А когда старые права истрепались, мне новые дали уже безо всяких ограничений. Конечно, я и сам от своих приспособлений не отказался. Придумал даже новые: нарастил ручку переключателя скоростей; там, где кнопки надо вытаскивать, у меня кольца - биться мне незачем;

А вот сколько мы проездили: по Военно-Грузинской дороге через всю Грузию и потом по побережью через Сочи домой, по Закарпатью, в Горький и в ряд других городов, летом каждую субботу и воскресенье с палат-кой на природу - всего не перечесть.

Я благодаря машине и курить перестал. Ехал как-то в Горький. Справа грузовики лентой идут, слева я их обгоняю. И вдруг хочется закурить. А на ходу я закурить не могу. Приходится вставать на обочину. Пока закуриваю, все те грузовики, которые я полчаса обгонял, идут строем мимо меня. Снова обгон и снова хочется закурить. После третьего раза я сказал себе: "Черт побери! Чтобы я вы-курил еще хоть одну папиросу!" И выбросил пачку в окно. Кстати, стал с тех пор себя чувствовать лучше.

А как я руки потерял, я вам точно даже сказать не могу. На фронте я был в дивизионе "катюш", хотя имел специальность химинструктора. К счастью, химинструкто-рам особого дела не было, и меня сделали подносчиком снарядов при "катюше". А снаряд весил сорок шесть килограммов - подними-ка да быстро!

Быстрота была особо нужна, потому что, дав залп, орудия тут же снимались с места - немцы засекали, откуда "катюши" стреляли, и по этому месту открывали огонь. Один раз, точнее сказать, двенадцатого декабря сорок третьего года, между Витебском и Смоленском с одним минометом в нашем дивизионе что-то случилось. Остальные отстрелялись, и им надо менять позицию. Оставили только неисправную машину и нашу, на которую надо было перенести весь запас снарядов. Существовал строжайший приказ - ни одни снаряд не должен был попасть в руки к немцам. Секрет этого снаряда выдавать было нельзя - по силе взрыва ему не было равных: так, он у "тигра" лобовую броню пробивал.

Я спросил:

- В самом деле?

- Думаете, я преувеличил? Видел своими глазами.

В одном танковом бою наших прижали, и тогда наш дивизион был выдвинут на передовую бить прямой наводкой. Горели "тигры", как снопы, а те, что уцелели, кинулись наутек.

Но ближе к делу. Как я сказал, мы снаряды переносили, а немцы уже открыли огонь. И что-то такое - не то снаряд, не то мина - разорвалось прямо передо мной, как раз в тот момент, когда я тяжелый снаряд тащил перед собой. Очнулся после шока и наркоза уже в медсанбате без рук.- А дальше - грустная история. Эвакуировали меня в тыл, в Ташкент, и там мне хороший хирург сделал обе культи по Крукенбергу. Потом домой, в село. А там мне делать было нечего. И стал, я выкарабкиваться - медленно-медленно. Уехал в Горький, стал там комендантом общежития, потом пошел по пекарному делу Техникум закончил вечерний, вступил в партию, был директором разных хлебопекарен, теперь занимаюсь баранками.

Конечно, мне жена помогала. Не побоялась выйти замуж за инвалида, и я надеюсь, что никогда в том не раскается.

О Николае Алексеевиче Феноменове написано столько статей и очерков плюс одна книга, что мне следовало бы привести, как полагается в научных работах, целый лист библиографии. Он - Герой Социалистического Труда, недавно ушедший на пенсию, уже после семидесяти лет. В его личности самое, на мой взгляд, примечательное - это то, что он чувствовал настоящее призвание к определенному виду физического труда. Н. А. Феноменов упорно отказывался от всякой инвалидной профессии после ранения, желая продолжать работать электромонтажником. Это заставило меня спросить о призвании. Он ответил:

- Призвание? Да, можно говорить и о призвании. Только громкое слово. Мальчишкой, в тридцать четвертом году, я пришел в Метрострой и попросил: приставьте меня к мастеру, чтобы электрике обучил. А когда потом, в сорок девятом году, уже без рук, встречал старшего механика, Дмитрия Константиновича Варейкина, и тот мне сказал: "Чего ты болтаешься? Приходи к нам работать",- то я отвечал: "Приду, только электриком".

Сказать это было легко, гораздо труднее было заставить кадровиков зачислить меня на работу. Они первым делом спросили: "Какая у вас группа инвалидности?" - "Первая".- "Тогда ничего поделать нельзя. Есть закон. Идите работать в артель инвалидов". Я к Варейкину. Так, мол, и так - не зачисляют. Тут и он немного засомневался. "А ты своими культями в самом деле электриком сможешь работать? Может быть, что-нибудь полегче тебе подберем?" Я отвечаю - хочу работать только электриком. "Тогда пойдем к начальнику участка Татьяне Викторовне Федоровой. Она сейчас как раз людей набирает для строительства станции "Новослободская".

А я Татьяну Викторовну знал еще с довоенных времен: мы с ней вместе прыгали с парашютами. Правда, главная моя спортивная специальность была акробатика. На парадах я обычно нес платформу стремя акробатами. В общем, был крепкий. Видите бицепсы?

Я с трудом охватил его бицепс руками. На ощупь он был из железа. Николай Алексеевич усмехнулся. "Сила медвежья мне от природы дана. Конечно, развил ее упражнениями. Ну, пошли мы в тот раз к Татьяне Викторовне, и она меня сразу узнала. "Коля,- говорит,- здравствуй! Как дела? Опять к нам пришел?" И протягивает руку, а мне-то подать ей нечего, разве что клешню. Она увидела, смутилась. "А работать ты сможешь?" - "Смогу. Только кадры не зачисляют".- "Пошли в кадры". Они ей объяснили про закон: нельзя брать на такую работу инвалида первой группы. Тогда она распорядилась: "Зачисляйте на мою ответственность". Так я встал в ряды здоровых людей. И скажу не хвалясь: уже через полгода мой портрет висел на Доске почета.

Потом я стал чувствовать недостаток образования. Пошел в вечерний техникум. Сначала опять от ворот поворот, инвалидов не берем. Все же добился, зачислили. По окончании техникума я остался на том же участке, хотя стал уже техником-электромехаником по монтажу электромеханических устройств и по ремонту оборудования.

Тут, каюсь, я не удержался и спросил как инспектор отдела кадров:

- И все вот этими культями?

- А чем же еще? Я вам говорил - мне хорошую операцию сделали. Дайте-ка ваш палец. Крепко я его жму? Вот в этом все дело. Конечно, с годами стало потяжелее. Последнее время я был на обучении молодежи и вот сейчас остался председателем совета наставников Метростроя.

Звание Героя Социалистического Труда было мне присвоено в семидесятом году. До этого - в шестьдесят четвертом - меня наградили орденом Трудового Красного Знамени. Я и этой наградой горжусь. А вообще я - заслуженный строитель РСФСР, зачислен в Книгу почета ЦК ВЛКСМ, есть другие награды.

Поговорим о фронте? Ну, что же. Я пошел в армию добровольцем - в первый день войны, хотя, как работник Метростроя, имел броню. Меня включили в инженерный батальон 1-й Московской пролетарской дивизии. Вы это название запишите, его не только наши солдаты, но и фашисты крепко запомнили - после первой же встречи стремились нас обогнуть. Один "язык" как-то сказал: "Ваша дивизия называется у нас "Сталинскими чертями".

Нас двинули на Западный фронт, под Борисов, где шли большие бои. Нашим войскам пришлось отступать, и вот тут мы, саперы, пропустили последний наш танк через Березину и взорвали мост под носом у фашистов. Все это, конечно, под бомбежкой и артобстрелом. И все же, думаю, мы их на 3-4 дня задержали. Потом мне пришлось участвовать в боях на Соловьевской переправе через Днепр. Я вам о ней рассказывать не буду, о ней подробно в книгах написано. Скажу только, что немцы там выбрасывали десанты, а мы их отгоняли и даже уничтожали. Во время одной схватки я сам фашисту штык в грудь всадил. Хватит об этом.

Позже наша дивизия встретила немцев под Ельней и Ярцевом. Бои были упорные. Я был не на самой передовой и запомнил только одно: трупный запах с нейтральной полосы. Там лежали немцы, которые в "психическую атаку" ходили. Убрать их было невозможно, а запах был просто невыносимым.

Про "психические атаки" я слышал уже неоднократно, еще в рассказах о гражданской войне. Классические подготовительные бомбежки и артподготовка при них сохранялись, но вместо обычной атаки с перебежками из немецких окопов поднималась во весь рост шеренга солдат с засученными рукавами, с автоматами в руках и чуть ли не гусиным шагом двигалась через нейтральную полосу. Попав под обстрел, первая шеренга немецких войск залегала - нервы все-таки не выдерживали, хотя все были под шнапсом. Но тут поднималась вторая шеренга, а когда и ее укладывали, то третья, четвертая, пятая. Ионов рассказал мне, что ему довелось как-то семь таких цепей пережить.

"Дорого им эти атаки стоили,- вспоминает он,- но, признаться, они на психику все же действовали. В голове все начинало мешаться. Иной раз думаешь - сколько же их всего? Миллион? И у иных солдат, глядишь, глаза сумасшедшие делаются, они уже не по цепи стреляют, а думают, как бы от этой "психики" убежать. Но большинство держались. Даже если фашисты где-то и прорывались, то мы занимали круговую оборону, отбивались и даже шли в контратаку".

Один из моих собеседников вспомнил: "Однажды мы на плечах у "психических" ворвались в их траншею. Она, как обычно, была углом. Один угол мы заняли, другой остался фашистам. Так вот мы и сидим с ними, можно сказать, рядом, только время от времени кто-нибудь из нас к изгибу подползал и кидал за угол гранату. Конечно, и с их стороны гранаты летели. Мы старались их как можно скорее подхватить и перебросить через бруствер Все же некоторые успевали взорваться, тогда были раненые и убитые. Я не могу сказать точно, сколько времени мы так провоевали. Секунды казались часами. Сначала нас человек пятьдесят было, но силы таяли. Чудилось - выхода нет. И вдруг двое пулеметчиков - такие крепкие, коренастые парни - подхватывают станковый пулемет и выбегают с ним на пересечение обоих отрезков траншеи, прямо под немецкие пули. Один тут же упал, другой успел лечь к пулемету и гашетку нажал. Мы сразу же гранаты метнули - и в атаку. Через убитых и раненых фашистов перескакивали, как через бревна в лесу, остальных загнали в угол. Все-таки кое-кто из них сумел перескочить через бруствер и убежать. Остальные сдались. Вот конец их него "психа".

Но я возвращаюсь к Н. А. Феноменову. С двадцатого октября,- вспоминает он,- мы - под Наро-Фоминском. В этом районе наступление началось позже, чем на северном участке фронта,- с двадцать шестого декабря. Наша дивизия освободила Наро-Фоминск. Мы там закрепились. Скоро стало известно, что левее Наро-Фоминска фашисты навели переправы через ручьи и болота, прорвались к нам в тыл до Апрелевки. Мне дали задание: взять с собой группу из пяти человек, пробраться в тыл врага и взорвать переправы. Мы ночью пробрались, подложили под одну из переправ толовые шашки и взорвали ее. Немцы открыли огонь, но нас не обнаружили, мы благополучно вернулись.

Всех нас тогда наградили орденами Красной Звезды. Однако через день новое задание - взорвать строящийся мост через Нару, опять же в тылу фашистов. Я было взмолился: "Устали мы, боюсь, что плохо будем действовать". Но командир батальона отвечает: "Задание ответственное. Уже были две неудачные попытки, а на вас я положиться могу". Ну, что - идем опять в тыл врага. Пробрались. Наконец, рядом мост. Подползли незаметно. Я прикрепил мину с детонирующим шнуром. Пока все хорошо, но вдруг часовым что-то почудилось, и они стали кидать гранаты в нашу сторону. Если бы мы побежали, то погибли, а мост так бы и остался. Однако я своих ребят удержал: "Лежите, не подавайте признаков жизни". Немного спустя немцы успокоились. Я дал команду: "Отползать". Когда отползли метров на сто с детонирующим шнуром, я прикрепил к нему запальную шашку, поджег кусок бикфордова шнура, запал взорвался, а от него взорвался детонирующий шнур и пролет моста. Часовые, конечно, погибли. О жалости речи быть не могло. Еще на пути вперед мы натолкнулись на кучу трупов голых красноармейцев, у которых на спинах были вырезаны кровавые звезды. Значит, пытали перед тем, как убить. Может быть они были из той группы, которую перед нами посылал" И с нами было бы то же самое, если бы мы попались им в руки.

Алексей Яковлевич Носков вернулся с фронта с двойной инвалидностью: потеря зрения и обеих рук. Я отправился к нему со сложными чувствами. Я знаю, что он работает, значит, сумел преодолеть себя, что уже примечательно. Но я боялся того, что невольно его пожалею, а я уже усвоил, что жалость может ранить, как пуля. К счастью, пришлось не жалеть, а восхищаться.

Первое, что меня поразило - это как ясно он представляет себе ощущения зрячих. Живя один, он не нуждается в освещении. Однако, еще не открыв дверь, он предупредил меня: "Не спешите входить. Сейчас я зажгу свет в передней". После того как свет был зажжен, Алексей Яковлевич с той же ясностью понимания моих ощущений зажег свет в комнате и встретил меня в темных очках. В воздухе не чувствовалось, что в квартире живет холостяк - такое замечаешь даже у двуруких и зрячих мужчин. Нет, все было чисто убрано, аккуратно. Радиоприемник был включен. Кроме того, бросались в глаза два магнитофона. Хозяин дома был лищен ощущений пальцами - основным органом чувств у него стался слух, дополненный неукротимой ясностью мысли. Алексей Яковлевич буквально продиктовал мне историю своей жизни.

- Если уж подводить итоги прожитой жизни,- сказал Алексей Яковлевич,- то надо начать с учителей. В Красновидовской школе Можайского района, где я получил первые искры знаний, на меня неизгладимое впечатление произвел учитель истории Николай Евгеньевич Муханов. Как я узнал после войны, он погиб на фронте. Его уроки проходили в обстановке восторженного узнавания прошлого нашей родины.

Николай Евгеньевич заметил мой интерес к истории. Иногда, если ему нужно было отлучиться на короткое время, он сажал меня за свой стол с заданием прочесть вслух определенный раздел из учебника. "Носков,- бывало, говорил он мне, как товарищу,- а ну, побудь за меня". Так он угадал во мне то, о чем я сам еще тогда и не подозревал - призвание стать педагогом.

Я приведу вам еще один пример, каким педагогом был сам Муханов. Однажды пришло какое-то нелепое указание школьных властей остричь всех мальчишек поголовно под "нуль". Надо думать, Николай Евгеньевич сопротивлялся в недоступных нам сферах проведению этого "гигиенического" мероприятия. Не добившись успеха, он сделал примерно то, что сделал во время фашистекой оккупации датский король - он пришел в школу с наголо обритой головой.

Думаю, Муханову я в значительной мере обязан тем, что пришел поступать на исторический факультет МГУ! Преподаватель математики вечерней школы рабочей молодежи советовал мне попробовать стать математиком.

- Но это уже после ранения?- спросил я.

- Вы правы: я перескочил через ранение. Как говорят французы: revenbns a nos moutons.

Я согласился:

- Laissez-nous revenir a nos moutons.

Алексей Яковлевич тяжело вздохнул.

- О моем ранении ничего потрясающего, пожалуй, не расскажешь. Я был призван в армию в марте Сорок второго года и в мае попал на фронт в районе Гжатска.

Однажды во время ожесточенной перестрелки недалеко от меня разорвалась мина; ее осколки попали мне прямо в оба глаза, раздробили кисти обеих рук; кроме того, меня контузило. Ампутацию рук мне сделали в полевом госпитале. Как видите, культи предплечий довольно короткие, на правой руке ниже локтя почти ничего не осталось. Тем не менее мне сделали операцию Крукенберга на левой руке, и она мне помогает.

Отчаяния, о котором говорили вам многие, у меня почему-то не было, хотя принин к тому было больше, чем у других. Судите сами: какая судьба мне предстояла -вернуться в деревню и сидеть там на шее у родных, и это, когда мне всего было девятнадцать лет. Я думаю, меня спасла неудержимая жажда учиться. Я думал об учении даже на операционном столе. Товарищей по палате я про-сил читать мне вслух художественную литературу. В эвакогоспитале 1256 особенно близки мне стали Николай Сидельников и Сергей Матвеенко. Один из них стал ответственным работником Госплана, а другой заведует кафедрой журналистики Казахского университета. Как видите, подобрались мы не случайно.

Еще я очень обязан врачу по лечебной физкультуре Вере Петровне Кортусовой. Она научила меня управлять культей Крукенберга, и она же приучила меня к ежедневной зарядке: с тех пор я ее делаю неуклонно каждое утро.

При госпитале был организован учебный комбинат - очень полезное учреждение. 'Многому я научиться там не мог, но все же освоил печатанье на машинке, что имело впоследствии для меня большое значение. В рамках того же комбината я начал учиться в восьмом классе - ведь в сельских школах тогда было только семь классов. Ко мне приходили учителя, а учебники мне читали товарищи. Я был занят тогда каждый день, больше того, суток мне не хватало. Зато мой первый диктант я отпечатал на пишущей машинке всего с одной опечаткой, ошибок в нем вообще не было.

После госпиталя я обратился в Киевский райком партии с просьбой, чтобы мне и моей матери, которая приехала ухаживать за мной, дали комнату. Я тогда еще не был членом партии, а все же просьбу мою удовлетворили. Я хотел бы, чтобы вы в этой связи отметили Марию Ивановну Мельникову, которая занималась моим делом. Так я стал москвичом. В школу рабочей молодежи я ездил вначале с матерью, а в дальнейшем мной занималась работник существовавшего тогда еще МОПРа Роза Исаевна Гриндберг, чей единственный сын погиб в битве на Курской дуге.

Та же Роза Исаевна отвела меня в МГУ для беседы с секретарем истфака. Я помню, что секретарь меня осто-рожно спросила: "А вы не боитесь, что вам будет трудно учиться у нас?" Я ответил: "Вы думаете, это будет труднее, чем закончить три класса школы в два года?" После этого меня приняли без экзаменов, хотя в моем школьном аттестате была одна четверка. Вы согласны с тем, что подобное могло произойти только при советском строе?

Я ответил:

- Конечно.

- Учиться в университете было действительно нелегко.

Правда, мой интерес к истории окреп, я понял, что правильно сделал, выбрав ее моей специальностью, а все же лекции записывать я не мог, пришлось заниматься по лекциям моих друзей. Помогали мне читать учебники и шефы из Министерства обороны. Выручала меня - да и теперь выручает - моя замечательная память. Даже сейчас, если мне прочесть список студентов, я могу повторить его без запинки. В университете я получил и мое первое партийное поручение - вести кружок на небольшом химическом заводе. Работая с этим кружком, я понял, что смогу работать со взрослыми. Поэтому я поступил на годичные курсы преподавателей общественных наук, а по окончании их с 1953 года работаю на кафедре истории КПСС в Московском энергетическом институте.

Я очень люблю свою работу. Мне кажется, что занятия по истории партии, как ничто, служат делу коммунистического воспитания молодежи. В быту и в культурной жизни мне помогают мои милые шефы - ученики старших классов 494-й школы. Они мне записывают на магнитофонные ленты литературу по истории партии, пластинки, серьезной музыки и художественную литературу. Кого я больше всего ценю? Из наших поэтов - Пушкина и Лермонтова, а из композиторов - Бетховена, Шуберта, Чайковского. Нет, всех не перечесть - так много прекрасного создано! Кстати, вы не могли бы одолжить мне учебник по теории музыки?

Подумав, я ответил:

- Привезти вам учебник по элементарной теории музыки - ничего нет проще. Но как вы переведете его на магнитофон? Там же все основано на нотных примерах. Вот по истории музыки - пожалуйста. Что угодно.

Алексей Яковлевич вздохнул.

- Нет, мне хотелось бы именно по теории музыки. Историю музыки я более или менее знаю. Ну что же, осталось показать вам, как я снаряжаюсь на работу. Вот тут где-то должен висеть протез Руденко. Спасибо. Я им в основном пользуюсь дома. На работе мне нужна прежде всего палка - она должна стоять в левом углу. Увидели?

На ней гильза. Гильзу я надеваю на левую руку, за правую меня ведет сопровождающий - по большей части секретарь с кафедры. Бреюсь самостоятельно я с пятьдесят восьмого года - как только появились электробритвы

- Это должно быть не очень легко,- заметил я. Мне довелось видеть одного безрукого инвалида, которого бреет жена.

- Хм-м. Тогда пришлите его ко мне на инструктаж Но это шутка. Во всяком случае, тот, кто изобрел электробритву, возможно, не представлял себе, как ценна она окажется именно для слепых.

Я спросил у Алексея Яковлевича, верно ли, будто бы у слепых развивается особое чувство препятствия. Oн усмехнулся.

- Пожалуй. Впрочем, мы говорим: слепой в запертую дверь не войдет, а об открытую дверь расшибется. Так и я пару лет назад спланировал в метро прямо на рельсы. Не пугайтесь - ничего страшного не случилось, сломал я только палку и протез. Остальное - ушибы, царапины. Неприятна другая штука: с тех пор я без снотворных спать не могу. Но работать мой плохой сон мне пока не мешает. Конечно, у такого инвалида, как я, много в жизни проблем. Но что говорить о проблемах? Самое главное я попрошу вас еще раз записать: вся моя трудовая жизнь могла пройти только в условиях советской действительности.

У Аркадия Ивановича Пауткина были вполне обоснованные сомнения относительно целесообразности нашей встречи, а также и относительно допустимости выделения героев повествования по патологоанатомическому признаку. По поводу второго сомнения я мог бы напомнить ему "Волшебную гору" Томаса Манна; первое сомнение было важнее: имею ли я право писать о литераторе, который если захочет, то может сам написать о себе лучше меня? Впрочем, я еще по интонации его голоса понял: он не написал о себе до сих пор только в силу своей великой скромности, с которой соперничает только его доброта; поэтому, может быть, он так никогда и не напишет. А имею ли я право оставить в стороне героя, каждый шаг которого на протезах обеих ног и без костылей, за которые ему нечем ухватиться, является подвигом? К тому же о нем уже писали - иные хорошо, другие - в стиле рекламы, глубоко чуждой его натуре.

Когда я все же приехал к нему и меня встретил моложавый мужчина с напряженным и, как мне сперва показалось, подозрительным взглядом, я сперва растерялся. но вот мы прошли в кабинет, н Аркадий Иванович занял место в удобном кресле за письменным столом - его основное рабочее место - и все напряжение взгляда сразу исчезло. Я сообразил, что оно было, по-видимому, вызвано в основном трудностью стояния на протезах. Вместо напряженной атмосферы я сразу попал в атмосферу исключительной доброжелательности и деликатности. О своей жизни Аркадий Иванович поведал мне не спеша, поставленным голосом педагога с легким оканьем.

- Позвольте, я буду говорить сразу о нас двоих я хочу сказать: о себе и о Маргарите Петровне. Она и в самом деле мое второе "я", подчеркиваю - не секретарша, не сиделка, а второе "я", у нас не сосуществование, а то, что ваши с ней коллеги, кажется, называют симбиозом, когда два существа, соединившись, как бы образуют более устойчивое, целенаправленное третье. Маргариту Петровну и в университете за мое второе "я" принимают. Когда она там появляется, то к ней часто обращаются по тем или иным вопросам, по которым решения следовало бы принять мне. А она принимает - и не хуже меня.

Однако заметьте - она мне свою жизнь, как говорят, посвятила, а полностью не отдала, слившись с моей жизнью, сохранила самостоятельность. Как видите, она волосы не красит, так что пенсионный возраст не скрыть, и все же работает, хотя последние годы отчасти из-за меня на полставки.

И вот еще одно доказательство симбиоза - когда она познакомилась со мной в госпитале, располагавшемся в Институте протезирования, то полюбила не простой женской жалостью. Уже и одно это было бы достаточно благородно, но тут было особое высшее предчувствие, что, соединившись, мы образуем некое плодотворное третье существо.

А что на меня было тогда смотреть - без обеих рук и без обеих ног, самое, честно говоря, невдохновляющее зрелище. В прошлом - два курса станкоинструментального института стали, затем артиллерийское училище - никаких перспектив, кроме, разве что, возвращения в Яранск, неизвестно зачем, или направления в Дом инвалидов. А она за всем смогла увидеть того, кем я стал, и стал благодаря ей. Она, конечно, будет это отрицать, однако я еще раз повторяю - стал благодаря ей. Ах, я же еще не сказал, кем я стал - в общем, скромным доцентом, зато по любимой специальности, вот что самое главное. Инженером после четырех ампутаций стать я не мог - это было ясно, да и я не хотел больше стать инженером. Прошла как-то эта тяга. По существу, я изменил специальность не из-за ранения. Все было глубже. Ранение было поводом для раздумья, а оно, в свою очередь, пробудило во мне дремавшее влечение к гуманитарным наукам.

Как я мог на такое решиться - начать новую, трудную жизнь, объяснить не могу,- решился и, конечно, не без поддержки Маргариты Петровны.

И вот представьте себе - она, уже дипломированнычал призыв: "Кто хочет добровольно трудиться?" - и большинство сделало тотчас же шаг вперед, а дальше не отступало перед трудностями. Они не нежили свои болячки, не примирились с последствиями увечья, но преодолевали его в борьбе каждый день, каждый час. Слова "я работаю, словно у меня четыре руки" звучат в их устах не хвастовством, а гордым сознанием выполненного долга, спокойной уверенностью в своих силах героя нашего времени, нашей страны.

Тайна полноценной жизни оказалась лежащей значительно глубже этого чисто внешнего недо-статка.

Каждый из приговоренных к бездеятельности борол-ся за свое личное право работать и учиться, за себя самого, и вместе с тем каждое будничное оформление на работу инвалида первой группы было победой их всех.

В этой связи нельзя не вспомнить о подругах жизни, особенно о тех, кто в суровые военные годы выбирал себе суженого или прямо в госпитале, еще с повязками на культях, или позже, все еще почти столь же беспомощного.

Поразительно, что эти семьи, построенные, казалось бы, на зыбком фундаменте, на деле, как правило, оказались необычайно устойчивыми.

Мне кажется, что каждый человек в начале сознательной жизни дает нечто вроде общественного обязательства: что он собирается дать обществу, что он рассчитывает за это когда-нибудь получить. В этом отношении мои герои могут спать спокойно: они лишний раз продемонстрировали всему человечеству, на какой героизм в военных и мирных делах способен народ, познавший свободу. Знамя Человека реет все выше и выше. Древко его держат обычно руками. Их можно отсечь, но опыт жизни моих героев показывает: есть тысячи способов нести это знамя с гордо поднятой головой. Им трудно, несущим это знамя без рук, но жалости они не приемлют. И если они гордятся достижениями здоровых человеческих тел, так как, по выражению А. И. Пауткина, считают их своими достижениями, то и все те, кому не довелось совершить подобного подвига, вправе считать, что он принадлежит также и им, ибо он - достижение всего человечества. Тем же, кто неустанно умножает возможности человека, тем, кто готов для Родины на любые свершения,- тем слава, слава и еще раз вечная слава!

1984-1986 гг. уже отошли, немцы до нас еще не добрались. Потом слышим - с запада гудит мотор. Приготовились к бою, а это наш трактор с 46-миллиметровой пушкой. Спрашиваем: "Где фронт?" Они отвечают: "Вот тут, где вы сидите". И в самом деле: скоро мы увидели - идет по дороге колонна немецких солдат. Очевидно, думают, что перед ними нет никого. Мы ее обстреляли, но долго бой не держали - отошли по приказу к своей части. А дальше начались бомбежки, артналеты, атаки...

Наша дивизия все же организованно отошла к Дону, переправилась и дальше держала оборону перед станцией Качалино, защищая дорогу на Сталинград. Так мы держались до девятнадцатого ноября, и тут уже мы пошли в наступление. Впрочем, к тому, что про окружение немцев написано, я ничего добавить не смогу нет таланта, а написано много. Сам я в рукопашных не участвовал - могу сказать только, что стрелял из миномета и стрелял. В меня не попали ни разу. Нос к носу с немцами я столкнулся уже в самом Сталинграде. Нам сказали, что в одном подвале разместилась наша пехота, мы спустились туда, а там у печки - пять немцев. В другое время, конечно, началась бы смертельная схватка, но это был Сталинград. Немцы вскочили, словно ученики при входе учителя, подняли руки - мы даже "хенде хох" не успели сказать.

И вот еще что меня в Сталинграде поразило. Ну, город в развалинах и на всех улицах замерзшие - это понятно. Но нас разместили было в подвале, где у немцев, скорее всего, был госпиталь. И вот представьте себе: перед входом в подвал - гора трупов, все голые. Кто без рук, кто без ног, на некоторых повязки, у других раны зияют. Однако все голые, в чем мать родила. Почему так? Никто понять не мог. Я решил - у них обмундирования не хватало, и они живых за счет мертвецов одевали, чтобы было теплее. Впрочем, спросить было не у кого. Во всяком случае, на меня эти голые трупы ужасно действовали. К счастью, командование и без того решило нас среди массы мертвецов не держать, и нашу часть быстро вывели из города.

Дальше мы наступали на Белгород, потом на Харьков, и тут - такое наблюдение. Отступая, немцы угоняли мирное население за собой, а деревни сжигали. Мы так и знали потом: если впереди нас деревня горит, значит, немцы оттуда ушли. Народ ехал на подводах, которые тянули коровы, скарба с собой почти не было - времени на сборы не давали, да и что взять с собой деревенскому человеку? Куда гнали, зачем - не говорили, гнали - и все Один такой обоз мы настигли. Подвод, наверное, е пятьдесят, все стоят, потому что коровы лежат дохлые.

Оказывается, на них наскочила команда поджигателей и вот так из чистого зверства, перестреляла весь скот. Спасибо еще, что людей не тронули. Солдаты между собой говорили: зачем им такое зверство, зачем? Чтобы нас еще больше разъярить?- Так мы уже и без того довольно разъярены. И в самом деле, такое желание отомстить закипало, что поставь перед тобой дот с пулеметом - каждый готов был броситься, закрыть пулемет своим телом, чтобы только уничтожить врага.

Разволновался я, как вспомнил про это. Ну, а в общем - это главное, что я могу сообщить. О ранении своем я вам уже рассказал.

Женский голос по телефону сообщил мне, что моего адресата Петра Дмитриевича Лисафина уже нет в живых. Такое известие было не первым. Я выразил свое сочувствие, а про себя пожалел еще о том, что с покойным ушли и безвозвратно его воспоминания. Все же мы договорились встретиться с вдовой, и об этой встрече я не жалею. Серафима Васильевна начала с того, что достала из шкафа орден и медали мужа. Она сказала, однако:

- Я не знаю, какой подвиг мой муж совершил на войне,- он мне об этом никогда не говорил, из скромности или потому, что тяжело было ему вспоминать. Впрочем, я не настаивала. Знаю только, что на фронте он был недолго. Но вот вам орден Красной Звезды. А на глазах у меня он совершил другой подвиг, не менее героический. Понимаете, он родом был из деревни, значит, семь классов, и вот такое ранение. Конечно, его определили в Дом инва-лидов в Дмитрове, где и я тогда жила. Обстановка там была тяжелая, но он не сдавался - хотел учиться. Про-тезов тогда хороших не было - это вы, наверное, знаете. Ему пришлось сначала учиться писать двумя руками. Он выучился и закончил десять классов, все еще в том же Доме инвалидов. Потом он поступил в Московский юридический институт.

Познакомились мы еще до этого, и я полюбила его. Он был настоящий человек - не знаю, как лучше сказать.