Ракетное вооружение

При выходе из города образовалась колонна. Вот тут то и случилась беда. Мы пошли было по большаку, а сзади налетают два самолета. Они кидали десятикилограммовые бомбы - нетяжело, зато много. Один зашел в голову колонны, другой стал бомбить с хвоста. Колонна разбежалась, но они и бомбы кидали широко. Случилось так, что я уперся в домик на самой окраине, стою, прижавшись спиной к двери, слежу за самолетом, куда с собирается бомбу сбросить А он сбросил ее прямо на меня и угодил в домик. Бомба разорвалась где-то в подвале, домик развалился, как карточный. Я чудом жив остался. А рядом со мной лейтенант сидел, и я вижу: у него из головы фонтанчики крови брызжут, брызжут, никак не остановятся. Еше двое рядом сидело. Те просто упалц, мертвыми.

Часть наших людей и лошадей, потерявших всадников, кинулась бежать по открытому полю; фашисты сделали: еще один заход и стали их из пулеметов расстреливать. За полем был лес В нем тьма народу собралась отдышаться. Я тоже туда прибежал и тороплю: "Скорее вперед, сейчас прилетят "юнкерсы" и весь этот лес вверх корнями перевернут". В самом деле, им же ясно должно быть, что только в этом лесу можно укрыться Я и из этого леса через поляну со всех ног в другой лес побежал.

А "юнкерсы" прилетели, едва мы в дальнем лесу укрылись. Пятнадцать бомбардировщиков. Они тот, ближний, лесок стали не то что бомбить - пни выкорчевывать. Только старались они, как мне показалось, напрасно. Часть людей убежала вслед за мной, другие разбежались по городу. Однако для меня этот случай был важным уроком - надо думать не только за себя, но и за врага.

Дальше мы шли уже не колонной, а группами, и больше по местным дорогам. Добрались мы до Полоцка без приключений. Там на станции скопилось несколько эшелонов, среди них один санитарный, а один - с боеприпасами.

Мы прибыли к вечеру, стали собираться вокруг станции, и вдруг бомбежка. Не очень сильная, но несколько вагонов опрокинулось, другие загорелись. И вот местное командование обратилось к собравшимся - нет ли среди нас бывших железнодорожников, чтобы помочь растащить составы, не допустить взрыва боеприпасов?

И что вы думаете - откликнулось двое. Как сейчас вижу - идут они прямо к горящим вагонам, не бегут, но твердо идут, может быть, на верную смерть. А паровоз, как мне показалось, был всего один в действии - на нем были тоже герои. И вот расцепили они составы, очистили станцию, оставили только несколько вагонов догорать. Я смотрел на все это и думал: "Не проиграем мы войну! Технику надо нам".

В Полоцке мы нашли своих людей, которые отступали другим путем, и нас направили на старую границу. Сюда же отступили и пограничники. Они заняли старую линию укреплений, а всех нас стали разбирать по частям. Я вошел в 5-ю дивизию и дальше воевал с ней. Пополнялась она из тех, кто все подходил и подходил с запада. Окопались мы километрах в двух-трех позади пограничников, и два дня была спокойная обстановка. Наладилось снабжение, командиры установили порядок.

Но затем начался артобстрел по передовой линии пограничников, да и по нашей. Потом бомбежка Живем так с неделю Сообщают: у пограничников большие потери - они вступили в бой с немецкой пехотой и, сильно потрепанные, отступают сквозь наши порядки, Дивизии был дан приказ: отступать Было это между пятым и седьмым июля, более точно сказать не могу.

Отступали мы организованно, оставив прикрытие. Отвели нас на переформирование в Адрианополь. Под Адрианополем впереди нас уже пограничников не было, весь удар пришлось принимать нашей части. Я, как разведчик, непосредственно в боях не участвовал, мы располагались неподалеку от штаба дивизии вместе со связистами, комендантским взводом, продпунктом дивизии и так далее.

С неделю наша дивизия билась на этом рубеже, а потом дается приказ: отходить на новые позиции на торопецком направлении. Сначала мы заняли оборону по реке Каменке, но вскоре начались новые тяжелые бои, за ними - новое отступление. На следующем рубеже нас пополнили, и тут особенно стало заметным появление множества танков Это еще были не "тридцатьчетверки" до них очередь не дошла, а все же настоящие танки, и у бойцов дух поднялся Кроме того, появились целые роты с противотанковыми ружьями. Потери немцев в танках на наших глазах возросли. Все как-то вдруг заговорили - я думаю, это шло от командиров - о контрнаступлении.

Однако вышло не так. Часа в четыре утра - не помню точно какого числа, врать не буду - выходит командир нашей дивизии из блиндажа и прислушивается, как немецкие танки ревут на стыках между нашей и обеими соседними дивизиями. Прислушался и говорит: "Ну, кажется, зажали мы немца! Пора бы!" Однако днем моторы гудят все громче, уходят на восток, а там от дальнобойной артиллерии немцев все пылает, горизонт застлан дымом. Часов в 16-17 донесение: противник сделал прорыв на стыке наших частей и идет в обход большими танковыми колоннами И тогда стало ясно: мы в окружении, надо опять отступать.

- Чем вы питались все эти дни?

- Что попадалось. Ели лошадей, в одной деревне, брошенной жителями, нашли быка. Каждый раз всем раздавали по кусочку сырого несоленого мяса.

- Почему сырого?

- Костры разводить было запрещено.

- Ну а грибы, ягоды?

- Их собирать времени не было. Голодные шли, конечно, но шли и шли, как загнанные звери, прямо чувствовали, что немец нас за пятки кусает. Спали днем по часочку. Зато из второго кольца окружения вышли без потерь. Это случилось на речке Торопе. Уж не знаю, кто о нас предупредил, только нас там ждали войска, приготовили переправу. На всякий случай мы заняли оборону по речке, но воевать мы, прямо скажу, были слишком слабы. Командование только дождалось, пока из лесу вышел последний солдат, а дальше нас отвели на переформирование.

Я покурю немного - вы видите, я волнуюсь. Как вспомнишь все это. Так, сейчас. Дальше будет немного полегче, вроде бы самое страшное я рассказал. Мы заняли в конце концов оборону на осташковском направлении. Там техники стало еще больше, особенно авиации. Бомбить нас так, запросто, уже не давали. Бывало, появятся "юнкерсы" - тут же наши "ястребки" им навстречу, закружатся вокруг них, глядишь, "юнкерсы" свой груз где-нибудь на нейтральной полосе сбросят, а сами - назад.

И боец стал другой, другими стали и командиры. Еще до окружения шептались о том, что пора отбивать свою землю, теперь громко об этом заговорили. Смелее стали, озлобленней. Сколько времени отступать? И смерти столько нагляделись, что уже не так боялись ее Она все время рядом была, ну, как вы подле меня сидите, но я, напри мер, как бы решил: заберет она меня - черт с ней Позор стал страшнее - позор отступать и отступать. Хватит!

Грибов затянулся, выпустил большой клуб дыма, последил за ним, а потом взглянул на меня умными глазами солдата, которому многое видно яснее, чем его командиру

- На войне, как оказалось, нужно было иметь не только смелость, готовность умереть, нужно было умение. Мы научились воевать с немцами, но ведь и они учились воевать с нами. Конечно, кое какой опыт у них был, хотя не с таким противником. Они хитрее, коварнее не становились. И вот на этой хитрости, мне кажется, я пострадал.

Тогда, перед первой нашей атакой, когда мы просачивались через их оборону без единого выстрела, мы радовались, что такие ловкие, а они, мне думается, усмехались, как черт в бороду. Ведь когда хочешь окружить, еще неизвестно, кто кого в конечном счете окружит. Бывало и раньше так, словно попал в многослойный пирог. Кто окружил, кого окружили? Это как выйдет, у кого не только сил больше, но больше умения. Хитрая штука война, и многому нам еще предстояло учиться. Беда в том, что дорого приходилось платить за ошибки. Вот я, например, всю жизнь плачу - и не за свою ошибку, за чужую.

Грибов затянулся, выпустил дым и снова долго смотрел на него, вспоминая, должно быть, тот час, когда его заставили выскочить под обстрел в суматохе, без ясного плана.

- Мне кажется, на сегодня мы кончили,- сказал он наконец.- Как вы считаете?

Я представил себе, о чем он думает, и согласился.

Моя работа по собиранию материала книги была не только знакомством с людьми, она была также знакомством с новой Москвой. Еще до недавнего времени такие названия, как Перово, Ясенево, Коровинское шоссе, Текстильщики, будили во мне не больше ассоциаций, чем Наро-Фоминск, Великий Устюг или Йошкар-Ола Теперь я познакомился с ними ближе.

На Волжском бульваре проживает семья Бутусовых, примечательная во многих отношениях. Она не сразу откликнулись на мое письмо, но после первого же визита, мы стали друзьями. Сергей Ефимович ростом на голову выше Татьяны Ивановны, которая из скромности старалась казаться еще меньше, еще незаметнее. В отличие от многих других жен, стремившихся участвовать в беседе, Татьяна Ивановна пряталась где-то по углам, как мышка, и если бы не одна случайность, то я мог бы и не узнать ее подлинное значение в этой семье. Уже держась за ручку двери, я сказал Сергею Ефимовичу, как высоко ценю тех женщин, кто прямо в госпитале, чуть не кормя безрукого с ложечки, не говоря о прочих услугах, предлагали ему свою руку и сердце.

- А вот моя-то,- заметил Бутусов, кивнув в сторону

Татьяны Ивановны,- была в моем госпитале санитаркой И вышла за меня.

- В самом деле?

- А как же! Троих детей вырастили, все с высшим образованием. Она тихая, да все может. Даже мой характер выдерживает, хе-хе!

Характер Сергея Ефимовича был в самом деле не без крутости. В разгаре нашей первой беседы он вдруг заявил:

- Ну, на сегодня интервью кончено. Остальное в другой раз.

В нашу следующую встречу Бутусов был словоохотливее.

- Мое обучение кончилось в первый день войны,- начал он вспоминать.- На второй нас уже распределили по частям, и мы стали сразу же отступать. Направление было к Пскову, чтобы нас не отрезали и не прижали к морю. Сначала шли организованно, хотя по ночам - днем все дороги бомбили. Тут я впервые узнал, как мертвое тело пахнет, если его тут же не захоронят. А хоронить было некогда. Сидишь в воронке, а рядом падает бомба, и земля колышется, как холодец,- вы не слыхали об этом? Вот так и колышется, будто это вовсе уже не земля. От этих бомбежек и паники порядок скоро нарушился. Отступало уже не войско - толпа.

Стыдно сказать, встречались бойцы, кто штык воткнет в землю и орет: "Навоевались!" А иные командиры кубари поснимали - к плену готовились. Но и то сказать - где находилась медицинская служба, никому не было известно. Значит, если тебя ранят и ты дальше не можешь идти, то плен неизбежен. Тяжелораненые просили. "Братцы, пристрелите!" Никто их, конечно, не пристреливал, уходили и оставляли, а сердце набухало тяжелым. Догадывались мы, что немцы потом их прикончат. Говорят, они так и со своими делали. У них даже принцип был такой: "Гнадентод" - смерть из милосердия. По-моему, зверство. Ели - что по деревням обирали. Боеприпасов не было. Я в карабине один патрон приберегал - для себя. Твердо решил - я в плен нe сдамся.

Нашлись же настоящие командиры!- вспоминает Бутусов - Помню, появился полковник Снегирев. Вокруг него объединились командиры всех родов войск Кое-кто сохранил материальную часть, хотя большинство ее побросало; горючего не было. Сердце сжималось, когда я видел, как танкист загоняет танк в болото, выпрыгивая нa ходу.

Снегирев начал с того, что железную дисциплину навел. С паникерами расправлялись круто: где оружие бросил? добывай себе винтовку или - под трибунал. А у офицеров спрашивали: где ваши знаки отличия? Где ваша часть? И если нет вразумительного ответа, тоже под трибунал. Понемногу штаб сформировался, комендантский взвод, Разведка - все как положено И отступать стали по правилам - двумя эшелонами. В результате когда мы под Старой Руссой закрепились, то закрепились всерьез Там траншеи в полный рост были отрыты гражданскими. Только мы в них разместились - первый подарок грузовик с патронами появился. Расхватывали их солдаты, как хлеб.

А вскоре и хлеб привезли. С этого времени мы по-настоящему стали воевать.

Разговор с Д. С. Михневым оказался трудным. Худенький мужчина, небольшого роста, под семьдесят, принял меня при полном параде. Он был в белой рубашке с галстуком, на пиджаке красовалось несколько орденов, а меня он называл все время почему-то корреспондентом. При этом он очень благодарил за то, что его, маленького человека, кто-то вспомнил.

Он был сапером - это меня не поразило: чуть ли не Половина потерявших руки подорвались на мине,- но поразило другое - он не знал, что рассказать. Я решил помочь ему.

- А вот эта медаль - за что?

Он засуетился, потом стал вспоминать

- Мост мы наводили,- сказал он, наконец, через речку, кажется Аму или как-то еще... эх, позабыл, извините. А немец переправу осветил и стал бомбить..

- А дальше?

- Дальше?- Он напряженно наморщил лоб и взял-ся обоими обрубками за голову.- Я людей спас.

- Как?

Жена, сидевшая рядом, спокойно ему подсказала:

- Не спеши, расскажи по порядку Как у тебя первая жена померла от голода, да и дочка. Вспомни.

Он встрепенулся.

- Я все помню, помню,- заторопился он.- Вот только эта контузия...

Я мысленно присвистнул.

- Вы были сильно контужены?

- Очень сильно. Цельный год не мог разговаривать.

- И обе руки тогда же вам оторвало?

- Да, кажись.

- А жена умерла к тому времени?

Тут вторая жена снова напомнила.

- Она позже умерла - ты мне говорил

- А что я - не помню? Да, я уже в госпитале был, лежал, нет, стал выходить, только с повязками. Все точно помню, все помню! Вот что, - слабая улыбка пробежала по глубоким морщинам его лица,- до войны все у меня было жена, дочка, работа на "Красном балтийце" Зарплата по тем временам подходящая.

Всего меня лишила война. И жену, и дочку, и обе руки потерял. Помню только, что, когда ранило, я все твердил: "Братцы, пристрелите! Не будет мне жизни".

Отправили на Большую землю. Самолетом. Лечили Зачем? Ведь ничегошеньки у меня не осталось, ничегошеньки. Год цельный говорить не мог - все слова позабыл. В свердловском госпитале стали выписывать в Дом инвалидов. А я им в ножки упал: не хочу, говорю, до конца жизни пребывать в инвалидах. Дайте хоть какую-нибудь, да работенку! Посовещались они, посовещались, а потом отправили меня в один колхоз вроде бы агитатором при председателе Я на собраниях выступал, руки свои показывал тяжело, мол, солдатам, надо им всемерно помочь. Вот так проработал. А потом направили меня в Москву на протезирование, и тут у брата застрял. Крукенберга мне сделали, дали протезы, память немножко восстановилась.

Спасибо председателю ВТЭКа, он меня пожалел и на справке подписал, что могу выполнять административно-хозяйственную работу. Так я устроился снабженцем на фабрику. Там с тех пор и работаю, буду работать, пока ногами вперед не вынесут. Жена тоже во время войны все и всех потеряла. Соединились. Пропал бы я без нее.

Вот так. Все я вам рассказал? Как это - почти ничего? Я все старался вспомнить, да вот память проклятая после контузии...

Я вышел на улицу со смешанными чувствами жалости и восхищения. Такое тяжкое увечье, потеря первой семьи. Но он живет! Он не уперся взглядом в былые страдания, он живет настоящим и будущим.

- Я обещал вам в прошлый раз рассказать кое-что из моей жизни разведчика,- проговорил Грибов.- Первый случай, о котором я хочу рассказать, был не тяжелым. Отправились мы в разведку, группа в ,пять человек, я старшим. Ну, обошли мы передовую, нащупали, где стоят немцы, какое вооружение, пора возвращаться. А тут около деревни Вороново через реку Ворону был мост переброшен, как бы вам сказать - будто через ущелье, до того крутые берега, очень высокие. Я в бинокль глянул - у моста какие-то солдаты, похоже наши саперы, минируют мост Я дал своим команду показаться и руками махать, чтобы те видели - идут свои, мост пока не взрывать. Они нас подождали.

Перехожу мост и вижу: небольшая группа саперов, шесть человек. Объясняют: им дан приказ взорвать мост, как только перейдут наши последние части, а они не знают, остался на том берегу кто или нет Я им сказал, что наших там больше нет, немцы подходят, можно взрывать. И вдруг видим: на западе показались две немецкие машины с солдатами. Я даю команду: мост пока не взрывать, всем в укрытие.

Фрицы ближе подъехали к мосту. Едут себе спокойненько, весело, на губных гармошках играют. Я старшему саперу командую "Первую машину пропустить, а как только вторая будет на середине моста, рви его к таковской матери! Ясно?"

Тут нервы были нужны, и у сапера они, к счастью, нашлись. Первая машина спокойно проехала, а под второй машиной он средний пролет взорвал. Куда она ухнула, мы не смотрели: первая машина остановилась, мы ее окружили и наставили винтовки "Хенде хох! Вылезай!"

Они растерялись. Было их девять человек с унтер-офицером. Он, кстати, жил в России, понимал по-русски, с ним было объясниться легко. А впрочем, автоматы лежали у них в ногах, и все они были у нас под прицелом. Вылезли. Я к шоферу своего бойца подсадил и говорю ему: "Уткни ему автомат в бок и направляй к нашему штабу"

Стал подъезжать к нашим - там беспокойство. В самом деле, машина немецкая, за рулем - это видно - немец сидит. Кто-то даже стрельнул. Я старшему саперу говорю: "Снимай гимнастерку и нижней белой рубахой, как флагом, маши, не то нас всех перестреляют!" Помахал он белой рубахой, там успокоились. А когда пленных начальнику штаба сдавал, он глазам своим пове-рить не мог. "Грибов,- говорит,- тебе за смекалку и храбрость награждение полагается" Может быть, он и послал документы, да в то время они до Москвы должны были дойти, видать, затерялись при отступлении, ничего я не получил. А мне и не надо. Я долг свой выполнял.

Сейчас я вам еще один случай расскажу В этот раз меня опять назначили старшим. Старшему дано право выбирать с собой, кого хочет. И я в числе других выбрал одного парня - настоящую его фамилию я не буду называть, может, он еще жив, пусть будет Петров. Я его и раньше с собой брал. Доблестью особой он не отличался, хотя и трусости не было. Однако верно сказано: пуд соли надо съесть с человеком...

Дело было еще в августе, однако ночи уже стали холодные. Нам было дано задание разведать обстановку в районе деревень Большое и Малое Ледно. Когда воз-вращались, кричат: "Пригнитесь, опасно!" И в самом деле: слева, из лесу, обстрел. Возможно, разведчики, как и мы. Ну, раз обстрел, мы пригнулись и, виляя, бежим, прыгаем в противотанковый ров.

Те вскоре за нами прибежали. Оказалось - артил-леристы с наблюдательного пункта. Они с этого пункта видели, как немцы просочились в лесок. Ладно. Я командую: занять оборону по фронту и лесочку. Только расположились, оттуда человек пять фрицев с автоматами бегут прямо на нас, стреляют, но не прицельно, для страху. Мы их подпустили, потом я знак подал, полетели гранаты. Взрывы, крики. Трое назад отползают, двоих раненых волочат за собой

Я принимаю решение: отходить. Только сразу не всем. Для прикрытия на более опасном месте я сам остался.

А Петрова назначил старшим той группы, которая первой должна была отходить. По званию он был старше меня: я сержант, а он старшина. Но для разведки это не имело значения: старшим группы назначали того, кого считали надежнее. А Петров, как я уже позже понял, мне завидовал, потому что его старшим никогда не назначали. Только до времени он сумел свою зависть не показать.

Ладно. На всякий случай я ему отдаю свою бумагу со схемой немецкого переднего края и говорю: "Если со мной что случится, ты эту схему вручи. Но сначала, как только переправишься, нас с того берега огнем поддержи".

Петров спрятал бумажку в карман и в воду, за ним двое бойцов. Вылезать им пришлось на открытое место, немцы их обстреляли и на этот раз пустили в ход мино-меты. Надо сказать, минометов у них было множество, и они без минометов даже до ветру не ходили. Наши скрылись, у них вроде бы все обошлось, но под прикрытием миномета еще с десяток фрицев, стреляя, бегут ко рву. Я соображаю, мы их вдвоем не удержим. Принимаю решение: переплавляться через реку. Говорю бойцу, что остался со мной - Сахно его фамилия, он по званию был младший политрук: "Переваливай через край рва в воду, но на тот берег сразу не плыви - убьют запросто. Вот тут, слева, есть карнизик из лозняка. Подлезай под него и не подавай признаков жизни".

Новый текст

Мы оба последний раз в сторону немцев выстрелили и тут же в воду. Пробрались под этот карннзик. Целиком в воде, только носы торчат. Все бы ничего, да вода ледяная, аж зубы стучат - надо думать, в этом месте ключи холодные били. А во рву, слышим, немцы о чем-то между собой говорят, один начальственный голос командует. Не то они там лагерем обосноваться хотели, не то нас разыскать,- соображали, куда мы скрылись. Наконец, слышим, ушли. Я Сахно командую: "Плыви". Он мне: "Руки закоченели, не двигаются. Утону я". Я: "Так твою и растак, плыть всего три метра. Давай!" А сам думаю: "Я-то как доплыву?"

Ну, хоть и окоченели, а переплыли мы оба. Заглянули за кустики - Петрова и след простыл. Я подумал тогда: ничего, скорее мое донесение передаст. Одна беда - промерзли, говорят, до мозга костей, но мы промерзли значительно глубже. Зубы стучат - и все тут. Сахно говорит: "Сержант, я дальше идти не могу. Пристрели, право имеешь". Я и сам был не в силах идти. Тут - деревня. Первый дом - брошенный Мы огляделись в сарае дрова Мы их в печку, затопили, сами разделись, остались в чем мать родила, одежду на печку, лишь бы не загорелась.

Долго печь топить было нельзя - могли обстрелять. Часа через полтора мы ее загасили, как только одежда наша высохла. Мы ее надели и тут разомлели до невоз-можности. Мы и две предыдущих ночи в разведке по-читай что не спали. Сачно предлагает. "Поспим хоть с часок. Донесение твое Петров уже, наверное, доставил". Я согласился Только спать легли не в доме, куда каждый момент могли немцы зайти, пошли в сеновал, зарылись в сено и прикорнули Проснулись мы на рассвете

Отряхнулись и пошли в свою часть. Мы еще не дошли, как встречаем одного штабного офицера Он в меня вгляделся, воскликнул: "Никак это Грибов? Неужто ты из плена бежал?" Я разъясняю, что ни в каком плену не был, задание выполнил, вернулся. "А разве Петров мою записку не передал?"- говорю "В том-то и дело, что передал. Он взял у тебя схему и отправился в штаб, а ты, говорит, остался возле речки и пошел куда-то вдоль рва, скорее всего, сдаваться в плен к немцам". Я отвечаю: "Пусть он это при мне повторит". - "Хорошо. Сейчас я его вызову. Только объясняться вы будете не в штабе, а в землянке у старшего лейтенанта из смерша". Я согласился.

Я про себя думаю: "Дожил. Насчет меня у смерша будут выяснять. Однако же Петров - сука хорошая". Заходим в землянку к старшему лейтенанту. Он как меня увидел, заулыбался нехорошей улыбкой. "Ну, где гулял, Грибов? У немцев побывал? Задание от них получил?" Я "Разрешите доложить все по порядку" Тут и Петрова привели, он на меня не смотрит.

Старший лейтенант говорит: "Что-то не сходятся два рассказа. А ну-ка, Петров, повтори, как ты видел, что Грибов к немцам в плен сдаваться пошел?" Петров на меня не смотрит, бурчит: "Я не говорил насчет плена, видел только, что они пошли в сторону фрицев".- "Так. А сколько времени ты своего командира прикрывал после того, как переправился?" Петров опять что-то бормочет про сильный минометный обстрел и что, мол, донесение приказано было срочно доставить. Старший лейтенант заключает: "Мне все лично ясно. Однако наказывать мы никого не будем, только я бы такого человека, как Петров, в разведке дольше держать не стал. Мало что командира бросил в беде, но еще и донес на него, так что мы Грибова теперь за перебежчика, шпиона могли посчитать, со всеми последствиями. Но у меня личное доверие к нему сохранилось А вот к Петрову у меня доверия нет. Конечно, это вам в штабе решать, кому где воевать"

На этом дело закончилось, Петрова из разведки убрали. А мне повезло, что смершист хороший попался, а то бы ну, вы знаете что

Виктор Владимирович был первым, кто откликнулся на мой письменный призыв телефонным звонком и пер-вым делом спросил, играю ли я в шахматы. Я ответил, что играл когда-то, но почти разучился.

- Жаль,- заметил он, огорчившись, что не нашел нового партнера.- Значит, вы шахматы не уважаете. А у меня для шахмат всегда время найдется. Я благодаря шахматам, можно сказать, жив остался. Хотя и без рук, но все-таки жив. Такая история, такая история .. Я в шахматный клуб приходил, предлагал рассказать, но они не откликнулись. Ну вот хоть вы послушайте.

Это случилось зимой сорок первого года. Стоял наш штаб к востоку от Орла. Я был младшим лейтенантом, начальником радиостанции, но связь мы в ход не пускали, опасались, что немцы штаб засекут и накроют огнем. А вместо рации начальник штаба мне вот какую задачу придумал. "Бери,- говорит,- с собой двух автоматчиков, садись на подводу и разведай обстановку в деревне Пятница"

Мы поехали. Лошадь была крестьянская, смирная, бредет себе помаленьку. Снежок идет, тишина, едем, как внутри пуховой подушки. Ракет никто не пускает, так что никакой тревоги Вроде бы не война.

Километра через три подъехали к Пятнице. Я у первого дома остановился, посылаю бойца разузнать, какая тут обстановка. Он тут же возвращается с перекошенной рожей "Фрицы,- говорит,- в деревне. Заворачивай, лейтенант!" Ездовой уже и сам стал разворачивать. Но тут, видимо, немцы нас обнаружили, кинули ракету, открыли минометный огонь. Мы с бойцом за крайнюю хату кинулись Только я залег, что-то грохнуло меня по голове.

Очнулся в сарае. Рядом мертвый боец, что со мной ехал Ездового не видно. Я сел и замечаю, что рук как бы не чувствую. Смотрю, а пальцы не слушаются, как чужие Обморозил я их, выходит, пока в снегу всю ночь пролежал. Что делать дальше?

Что делать - скоро стало ясно Входит в сарай немецкий офицер, видит, что я сижу, и командует мне: "Ауфштеен! Комм!" Тут только я понял, что в плену. "Вот,- думаю, влип. Крышка мне теперь Куда же все-таки ездовой подевался?"

Я только два года спустя, когда до дому добрался, узнал, куда исчез ездовой Моей жене похоронку прислали Значит, он тогда погнал лошадей, а в штабе доложил, что младший лейтенант, я то есть, убит со вторым автоматчиком. Если бы он сказал - ранен, ему бы причесали мозги, ну а если убит, то ничего не поделаешь. Впрочем, он и в самом деле мог второпях принять меня за убитого

Однако я отвлекся. А тогда офицер привел меня в избу, где стоял их штаб, на допрос. Был у них переводчик в немецкой форме, хотя по-русски говорил, как на родном языке. Я им много рассказать не мог. В какой деревне наш штаб, они знали и без меня, а где другие части расположены, того я не знал. Попугали они меня пистолетом, но я объясняю, что состоял при радиосвязи, да она не работала.

Они долго возиться со мной после этого не стали, посадили на машину с другими пленными и отправили в Орел. Там лагерь военнопленных был размещен на территории бывшей тюрьмы.

Офицеры жили в особом блоке, и на работу их не гоняли, хотя есть давали ту же баланду, всех ждала голодная смерть Кроме полицаев, конечно. Из кого их набирали, я не понял, только появились они быстро, понадевали на рукава какие-то разноцветные повязки, а звездочки на шапках так и оставили. Огнестрельное оружие немцы полицаям не давали, они ходили с короткими дубинками Жрали они свою баланду - в ней ложка стояла и вдобавок насовано было вдоволь конины. За эту баланду они и продались. Ну, потом им это припомнили.

В моей камере один раненный в ногу был - в плен вообще-то раненые да контуженные попадали. Раненый этот столбняком заболел. Как скрутит его, как спину выгнет, зубами заскрипит - смотреть невозможно. А как помочь - неизвестно. К нему и доктор приходил из пленных - Константин Васильевич, да что он мог поделать Сыворотку он у немцев просил - не дали, пусть, мол, подохнет, баба с возу - кобыле легче. Так и умер, бедняга, в мучениях, прямо на глазах у меня. Выгнулся в последний раз дугой на нарах - и мертвым упал. Потом двое умерли с голода - эти умерли как-то тихо, словно свечка погасла. Другая смерть - еврея - была страшная. Как его раньше не застрелили - не пойму, но до лагеря он дожил И все же одно утро смотрю - вынимают из выгребной ямы. Не немцы и не полицаи -обычных пленных пачкаться отрядили. Немцы только смотрели и твердили: "Юде, годе". А полицаи, как попугаи, за ними повторяли. Но кто из них его в эту яму столкнул, я не понял

Доктор пленный, Константин Васильевич, и мои руки лечил, бинты ему все-таки немцы дали. Он меня исправно перевязывал, да только началась гангрена, надо было резать, а он терапевт. Наконец решился, добыл откуда-то плотницкую пилу, двое пленных держали меня, а он пи-лил, закрыв глаза. Конечно, отпилил, как потом выяс-нилось, не все, что надо. Все же мне полегчало. С Кон-стантином Васильевичем мы подружились, и он меня приглашал к себе в шахматы поиграть. Была у него старенькая картонная доска и фигуры. Вместо некоторых фигур - деревяшки.

Ясное дело, он мне легко проигры-вал Раз получил мат и говорит: "Вам, Виктор Вла-димирович, надо бы сыграть с немцем - комендантом вашего блока. У меня он тоже легко выигрывает и все тоскует о подходящем партнере Вы бы ему подошли", Я отвечаю. "С фашистом играть? Да вы мне что предлагаете?" Константин Васильевич оглянулся - нет ли близко кого из полицаев - и тихо мне говорит: "Этот немец - совсем не фашист. Его из запаса призвали, а теперь вот в лагерь сунули. Я вам больше скажу - он в их победу не верит. Только что он может сделать? Заметили? Все лагерное начальство - эсэсовцы в черных мундирах. Он их не меньше, чем мы с вами, боится".

Я говорю: "Раз такое дело - сыграем. Сразимся, так сказать, на шахматном поле". Константин Васильевич обрадовался и только добавил: "Но о том, что я вам про него говорил, ни гугу". И вот появился в нашей камере с той самой доской и фигурами в мешочке наш комендант. Оглядел меня, спрашивает: "Шпилей?" Я в школе немецкий учил, отвечаю: "Шпилен, валяйте". Я его в первой же партии разнес в пух и прах. Думаю - что мне теперь будет за это? Однако немец - ничего, собрал фигуры и говорит: "Морген", значит - завтра.

Дальше можно было по нему часы проверять - приходил в одно и то же время каждый день, проиграет свою партию, серьезно так скажет: "Данке, спасибо, бис морген". А как-то Константин Васильевич с ним пришел. Посидел, дождался конца нашей партии и что-то немцу насчет меня стал объяснять. Я только понял, что он про питание говорит, дескать, не заживают раны при такой голодухе. Немец покачал головой и мне командует: "Комм". И на котелок показывает, дескать, с собой захвати. Привел меня к кухне и показывает на мой котелок Я дал его, и выдали мне обратно до краев набитым гречневой кашей с кониной. Литра три, не меньше - я обалдел. И дальше объясняет: мол, у тебя теперь каждый день такое питание будет.

Принес я кашу в камеру, соседей угостил, сам поел и думаю: "Этак я выживу. И честно, без полицейства, без подлости". На следующий день комендант приходит играть и первым делом спрашивает "Гут?" Я отвечаю: "Очень гут, спасибо, данке". Сели мы с ним играть, и я от радости проиграл. А уж он возликовал, как мальчишка.

Раны мои и в самом деле стали подживать, а потом тот же комендант так устроил, что меня и вовсе из ла-геря списали на все четыре стороны. Как негодного. Конечно, он этим партнера потерял, но хотел хоть что-то еще для меня сделать. Так я на воле оказался со справкой, что такой-то и такой-то, мол, имеет право на жительство. Поселился я на частной квартире, по деревням ходил, прямо скажу, побирался, питался, что подадут. Забавно, что в той же пилотке со звездой. Шапку у меня полицаи еще в лагере отобрали.

И так я дожил до освобождения. Еще раз хочу вам сказать - выиграл я свою жизнь в шахматы.

- Возможно,- заметил я.- История ваша интересная. Но вы не кончили. Как вы послевоенную жизнь выиграли?

Виктор Владимирович насторожился.

- Это вы насчет чего?

- Ну - вы работали?

- Работал. Недолго. Года два-три. Телеграммы разносил. Очень меня ценили на этой работе.

Потому что я не просто разносил - распишитесь, мол, и давал ходу. А если принесу печальную телеграмму, то утешу, а если радостную, то поздравлю с событием.

- Два-три года. А дальше?

- Дальше? Зачем мне было дальше работать? Я ин-валид первой группы, нетрудоспособен, нуждаюсь в уходе - все ясно. Пенсия офицерская.

Я вспомнил, что мне по этому поводу говорил Грибов, и уточнил:

- А с самообслуживанием как? Протезы у вас есть?

Протезы Виктору Владимировичу сам бог велел нацепить - ампутация очень низкая, в лучезапястном суставе. Но он возразил:

- А зачем мне протезы? У меня жена, дочка. Машину нам дали, дочка водит ее. А для еды вот посмотрите, что мне жена приспособила.

Он показал мне на правой кисти резиновую ленту.

- Засунут туда ложку - я ем А в преферанс я могу свободно играть. Вы играете в преферанс?

- Нет.

- Значит, тут у вас еще хуже, чем с шахматами обстоит. А я, грешным делом, люблю перекинуться. Вот посмотрите, как я управлюсь. Дочка, принеси карты.

Когда карты были доставлены, Виктор Владимирович устроил колоду на краю стола и действительно ловко перетасовал ее, орудуя обеими культями, как сдает карты показал, двигая их по столу. Держать свои карты культями он тоже приспособился

- Ловко получается?- спросил он, явно ожидая одобрения. Я выдавил из себя.

- Ловко.

Но я подумал: "Слишком ловко". И вскоре распрощался. А по пути к дому я думал: "Так всю жизнь играл - в шахматы и в преферанс. Большей частью, наверное, выигрывал. Но не проиграл ли он при этом более крупную партию? Ведь были крупные партии - там бились всерьез - тоже выигрывали".

Среди инвалидов, преодолевших свое увечье, выделяется Алексей Семенович Ионов. Он без обеих рук... воевал. Тут, правда, требуется небольшое анатомическое уточнение: Алексей Семенович на войне с белофиннами отморозил только пальцы рук, которые и были ампутированы. Но потом искусный хирург сделал ему нечто вроде фаланги большого пальца. Остаток же кисти Ионов сам развил упражнениями. До войны он был спортсменом многоборцем, в военных видах спорта добился того, что смог остатком правой кисти стрелять из винтовки.

Все же, когда началась Великая Отечественная война, медицинская комиссия инвалида первой группы с ходу забраковала. Ему удалось только стать начальником военно-учебного пункта Сокольнического района Москвы. В конце сорок второго года стали формировать пополнение во Вторую воздушно-десантную армию, и Ионов, как десантник широкого профиля, стал хлопотать о том, чтобы его включили в ее состав. О том, что он правой рукой мог отлично стрелять, в военкомате было известно: Ионов показал мне это на примере духового ружья - там обвод вокруг гашетки широкий, и его кисть входит. То же самое было с винтовкой и автоматом. Пистолет ему, конечно, не годился, поэтому позже, на фронте, он не расставался с автоматом.

В воздушно-десантную дивизию он попал, таким образом, в обход медицинской комиссии и в феврале сорок третьего года оказался на Северо-Западном фронте. Сначала он был зачислен командиром взвода по укладке парашютов, потом, когда парашюты были уложены, ему поручили командовать стрелковым взводом. Это случилось как раз перед наступлением в районе деревень Веревкино - Ляхового Старорусского района.

- Как я теперь понимаю,- замечает Ионов,- наша главная задача была - отвлечь на себя силы фашистов от Ленинграда. Но это знали в штабах, а я был всего-навсего комвзвода, и нам была поставлена небольшая задача: взять дот, который был перед нами. У немцев в этом районе была сильная оборона. Кроме того что они дотов настроили, они еще всю нейтральную полосу заминировали и пристреляли ее. Часть их огневых точек удалось подавить пулеметным огнем и гранатами, но часть все же осталась. В результате, когда ракета взвилась, вышли мы из своих траншей под огонь. Бежать, идти в рост было невозможно, в основном мы ползли, укрываясь за валунами и сугробами. Мне полевая сумка очень мешала. Сумка была очень хорошая, я в ней держал карту, зубную щетку с порошком и мыльницей, а также письма к жене с заранее написанным адресом: черкнешь два слова и посылай.

Я о конвертах не зря упоминаю. Рядом со мной одного бойца, снайпера, ранило. Я перевязал ему ноги и говорю: "Ползи назад". А дальше вышел такой случай: я вперед пополз и остался в живых, а раненый пополз назад, и его осколком убило. Санитары его нашли, сумку сняли и доставили ее в штаб дивизии. Там увидели конверты с готовым адресом и отослали похоронное извещение в Сокольнический райвоенкомат. Жене о моей смерти сообщили, хотя не сразу. Но вы верите в предчувствия? Я после этого случая верю. Жена ни один день не сомневалась, что вышла ошибка и я жив. Не сомневалась и только ждала письма от меня. Вместо письма мне самому удалось забежать к ней, когда нас перебрасывали на Орловско-Курскую дугу через Москву.

Но я отвлекся от дота. Мы все-таки с потерями добрались до него. И вот как сейчас вижу, мы врываемся в него, а мне навстречу здоровенный офицер целится из револьвера. Тут моя реакция пригодилась: прежде чем он гашетку нажал, я его уже прошил очередью из автомата. С другими в два счета справились мои ребята, накалены они были как следует, пройдя через завесу огня. Вы хотите спросить,- была ли тут рукопашная? Конечно, была. И стреляли в упор, и резали. Честно говоря, я страшней рукопашной ничего не видел. Понимаете, одно дело стрелять в человека издали - получается что-то вроде учебной мишени. Другое дело, когда человек из плоти и крови, и если ты его в тот же миг не прикончишь, то он прикончит тебя.

В разгар рукопашной к Ионову кинулся немецкий офицер в разодранном мундире. Он упал перед Ионовым на колени и, увидев его изуродованные руки, забормотал, как в лихорадке: "Герр официр, пощадите! Даю слово офицера, я никогда больше на русского руку не подниму!" Дот был наполнен запахом гари и крови, у Ионо-ва закружилась голова, и он сел. За немецким офицером, ловившим руки Ионова, гналось, по крайней мере, трое солдат; по лицу его слезы текли вместе с кровью. Думать, рассуждать было некогда. Во внезапном душевном порыве Ионов простер над офицером свою руку, как охранение. Солдаты не поняли: "Что такое?"-"Отпустите его",- сказал Ионов.

Рассказав мне об этом случае, Ионов добавил: "Я вообще человек добрый. Одно дело драться с врагом, другое дело - стрелять в человека, который молит тебя о пощаде. Правда, после, когда мы пошли вперед по освобожденной земле и я увидел своими глазами повешенных, расстрелянных" наслушался рассказов о терроре, сам видел в Сумах школу, где были заперты дети с учителями, а вокруг горели снопы,- тогда я стал, прямо скажу, жестким и упрекал себя за этот проступок с офицером. Как я мог дать свободу фашисту?"

Я заметил:

- Офицер - это еще не фашист, теперь это всем известно. Враг он был - я согласен. Но вы проявили в этот момент величие русской души. Я думаю, что если его свои же не расстреляли, то он дальше и в самом деле не стал воевать. Если он не вовсе зверь был, то встречу с вами не должен был забыть. Кто знает, может быть, этот офицер сейчас стоит в первых рядах борцов за мир? И вообще мы воевали с фашизмом, не с немецким народом.

Во время, того же многодневного боя вышло так, что Ионов спас знамя полка. Его из командиров стрелкового взвода сделали командиром комендантского взвода - по охране штаба. Сам он это объясняет тем, что начальство боялось, как бы он в плен не попал и его бы не использовали в целях пропаганды: смотрите, мол, до чего у русских плохи дела - посылают уже инвалидов на фронт. Однако именно в комендантском взводе Ионов совершил свой подвиг.

- В расположении нашего комендантского взвода, оказавшегося на нейтральной полосе, был убит заместитель командира дивизии по политчасти. Немцы в это время перешли в контрнаступление, двинули танки, и нашим пришлось отойти. Нашему комендантскому взводу было приказано доставить тело убитого заместителя командира дивизии в штаб. Делали мы это под огнем, а все же справились без потерь. После этого мы с бойцом Новиковым, отстреливаясь, вышли к землянке штаба полка. Мы вбежали в нее - и я обмер. Часовой, что при знамени, лежит убитый и знамена вынести не успел. Их было два - одно полковое, другое шефское. Я говорю Новикову: "Рви с древка шефское знамя, я беру полковое". Я буквально зубами сорвал знамя с древка и засунул его под гимнастерку. Только мы выскочили из землянки, как немецкий танк прямо по ней прошел, нас горячим дыханием обдало.

Весь день мы укрывались, а ночью нам удалось выбраться из расположения немцев. На вторые сутки я передал знамена только что назначенному командиру полка Н. И. Дружинину. Мне кажется, что в такой обстановке ему просто показалось, что знамена нам так и были доверены.

- Вы были награждены за спасение знамени? спросил я.

- Нет. Я вам говорю, суматоха была страшная. Вместо наступления вышло отступление. Знамена приняли, а вообще было не до наград. Но я-то знаю, что спас знамя - мне этого довольно.

- Дальше меня назначили по моей просьбе командиром транспортного взвода - все-таки ближе к передовой. Это произошло уже на Орловско-Курской дуге. Мы подвозили боеприпасы для минометов на передовую, а увозили раненых. Но война есть война. У Понырей мне пришлось действовать под тяжелым огнем. На крутой возвышенности за Понырями у немцев стояла батарея, им оттуда все было видно, как на ладони, и они вели прицельный огонь. Отчасти из-за этого Поныри несколько раз переходили из рук в руки. Когда Поныри были захвачены нашими частями, меня на улице остановил генерал из штаба дивизии и приказал: "Доставить немедленно боеприпасы к батарее семидесятишестимиллиметровых орудий вон туда, на передний край!" Мы с ездовым вернулись к складу, наложили на повозку ящики со снарядами и стали пробираться к этой батарее буквально сквозь огненное кольцо. Нам это удалось, я цел остался, однако в последний момент разгрузки снарядов моего ездового ранило в живот. Я его вытащил из огня на плащ-палатке и доставил в медсанбат, но там он скончался.

А снаряды все же были на батарее! Командир чуть не заплакал от радости, когда мы их привезли. Все выскочили из укрытия и прямо с повозки стали орудия заряжать. Они уже раньше к той немецкой батарее пристрелялись и тут дали только несколько выстрелов - и она замолкла навек. Я не командовал частью, за генералов судить не берусь, но все же мне кажется, что снаряды, которые мы доставили на батарею, во многом способствовали прочному захвату Понырей.

Под Киевом наш транспортный взвод принял уже совсем прямое участие в бою. Мы везли припасы на передовую и для сокращения пути решили проехать через одну деревню где раньше не были; название ее я позабыл.

Въезжаем в деревню, а какая-то старуха нам из хату кричит: "Тут же германец!" И в самом деле, по нас сразу открыли огонь. Мы увели лошадей за сарай, а сами укрылись в нем за бревнами и в щели открыли ответный огонь. Нас было всего четырнадцать человек, у всех были автоматы, два пулемета; были еще два миномета, но их в сарае не расставишь, нужна открытая площадка

Перестреливались мы минут тридцать-сорок. Немцы прямо в атаку на нас пойти не решились, только стреляли А потом вдруг все стало тихо. Оказывается, на них с другой стороны наша часть нажимала, и они испугались, что их окружают. Передавали мне, что командир батальона потом выяснял: "Кто же все-таки эту деревню захватил? Разведчики?" А ему отвечают: "Да нет, все тот же Ионов со своим транспортным взводом".

- Последний бой, в котором я участие принимал и за него орденом был награжден, был у переправы через Днепр, Сначала разведчики переправились, захватили плацдарм, потом пошли основные части, затем наш транспортный взвод. Последний бой - а все же мог жизни стоить. Мы разобрали избушки, сколотили плоты и погрузили на них отдельно лошадей и повозки, нагруженные боеприпасами. Лошади у нас были хорошие, монгольские, небольшие, но крепкие. Они себе пищу могли выкапывать там, где другой конь пропал бы. Мы их тогда переправили удачно, ни одной не потеряли.

Дальше, уже зимой, выполнил я мое последнее боевое задание. В районе деревни Козолец мне поручили доставить мешок с орденами и медалями из штаба армии в штаб дивизии. Ездового почему-то тут не случилось, я сел в сани один и поехал. А по дороге - воздушный налет. Лошадь убило, меня ранило в ногу. Мне удалось перевязать себя, а лошадь другую мне дал председатель ближайшего колхоза. Драгоценный груз был доставлен в целости и сохранности. Но генерал, который принял его, стал жать мне руку и вдруг заметил, какая она. Посмотрел на другую - и та изувечена. Он спросил: "Как же вы оказались на фронте?" Я объяснил. Тогда он говорит: "Знаете, лейтенант, с вас воевать хватит. Вот sac сейчас легко ранило в ногу, а могло бы серьезнее. Вдруг вы останетесь и без рук и без ног?"

Видимо, он дал команду в госпиталь, где я лежал с ранением ноги, и те, когда меня выписывали, комиссовали. Все-таки мне удалось выполнить мой долг перед Родиной полностью.

- Больше чем полностью,- сказал я.

- Об этом не нам с вами судить,

- Конечно, не нам с вами, А все-таки в музее К. Е. Ворошилова есть и стенд, посвященный вам.

- Вы там побывали?

- Да. Видел ваш берет, кобуру пистолета, галстук почетного пионера. Кстати, что это за ребята сняты тут с вами на фотографии?

Ионов любовно снял со стены фотографию.

- Это пионеры отряда моего имени,- объяснил он.

- Славного имени

- После отступления,- вспоминал Михаил Сергеевич Сорокин,- мы закрепились под Калинином. Дальше если и приходилось отходить, то недалеко, если и наступали, то тоже неглубоко, хотя каждый раз шли в атаку всерьез. Вообще усвойте,- Михаил Сергеевич сделал значительный жест остатком правой руки,- солдату не говорят, идет ли он на Берлин, или только до ближайшей высотки. Ближайшая задача - овладеть хотя бы первой полосой немецких траншей.

Мне пришла в голову одна мысль.

- Вы стояли там довольно долго,- сказал я. Опишите мне утро солдата на передовой.

- Типичней всего опушка леса. Пусть для простоты будет лето. Так вот - вы солдат в одиночной ячейке. Выкопали вы ее сами накануне после небольшого наступления. Сначала отрыли неглубоко, лишь бы лечь было можно, потом рыли все глубже и глубже, пока не смогли стоять в полный рост. Слева и справа - такие же ячейки. Ночью к вам подползли, дали хлеба, воблы, иногда каши. Конечно, патроны. У меня всю войну была полуавтоматическая винтовка на десять патронов со штыком. Итак, поел или еду на день оставил, потом поспал, если только часовым не назначили...

- Как поспал - стоя?

- На пуховой перине. Устраивался, как умел. Спали на передовой крепко, хотя спишь, а одним ухом слушаешь, не подползет ли к тебе немецкий разведчик или свой брат со снабжением с тыла. Просыпаешься на заре, солнышко чуть пригревает, птички щебечут Поговоришь с соседями, кто как спал, что приснилось, какая нынче еда, ну, насчет баб перекинешься. Обычный солдатский разговор. Если немецкие окопы близко, скажем, метрах в пятидесяти, то оттуда доносятся обрывки такого же разговора. Я его понимал, потому что в детстве меня много лет вывозили в одну деревню в Калужской области, где соседями хуторянами были немцы. Мы, мальчишки, конечно, общались, хотя и дрались, там я выучился померанскому диалекту - все хозяева прибыли из Померании.

В общем, такая мирная жизнь до десяти. В десять ноль-ноль немцы открывали минометно-артиллерийский обстрел. Иногда один обстрел, так сказать, для порядка, иногда с атакой пехоты. У меня всегда была каска - берег голову. Поэтому, если мина или снаряд близко взрывались, то не было опасно, но тут же надо было взглянуть - не бегут ли с противоположной опушки? Скажем, выбегают. У них по уставу расстояние от бойца до бойца было пятнадцать метров, после небольшой перебежки ложились, стреляли. У меня всегда был заданный командиром отделения сектор обстрела, а стрелял я метко: еще мальчишкой из малокалиберной винтовки стрелял хорошо. Так что тем, кто бежал на меня, не везло: далеко они не пробегали. Но, конечно, стреляли мы не только из винтовок: кроме них на каждый взвод приходилось под два станковых пулемета, по флангам, сзади поддерживали ротные минометы.

В атаку фрицы выбегали под прикрытием своего артиллерийского огня - чтобы мы особенно не высовывались. Если же расстояние между нашими передовыми было достаточно велико, то бывала и бомбежка. Это страшней артиллерии. Описывать вам ее подробно у меня сейчас просто сил нет. Мне и так после этих воспоминаний ночь не спать.

- Хорошо, опустим бомбежку, тем более что ее могло и не быть.

- К сожалению, часто бывала. Все равно, бомба разорвалась. "Юнкерс" дальше провыл, высовывайся и стреляй, пока тебя не прикончили. Не я один, все мы стреляли хорошо Это я вам не хвастаюсь, это немецкие пленные признавали на допросе. "Sie, Russen, schiefien gut". Я слышал своими ушами, потому что иногда в штабе служил за переводчика.

Если в соседней ячейке бойца ранило, подаешь сигнал: посылайте, мол, санитара. Многие санитары были девушками. Ты сидишь в ячейке, как-никак в укрытии, ей же, бедняжке, ползти под огнем. Засунется в ячейку к раненому, перевяжет его, а потом на шинели или плащ-палатке оттягивает его в тыл. Санитарка с раненым хоть и по-пластунски ползет, все равно на виду. Я в немецких раненых и санитаров никогда не стрелял: во-первых, я считал, что сделал свое дело, вывел из строя хоть одного врага, во-вторых, патроны берег, в-третьих, все-таки раненый. У них же с боеприпасами было свободней, а главное - принцип. Из минометов по санитаркам с раненым стреляли Иногда обоих накрывали - конец. Если такое на моих глазах происходило, то в глазах темнело от ярости: мне бы этого минометчика в руки - я бы отучил его стрелять по повязке с красным крестом.

Обычно их атаки захлебывались. Пленные на допро-сах показывали: от роты - а это у них было больше сотни солдат - пять человек оставалось. Но иногда за одной атакой - другая, за одним артналетом - другой, потери у нас велики, дают приказ отходить.

Кстати, одиночные ячейки годятся только для наступления, до этого мы не сразу дошли. Когда поняли, то в обороне стали рыть траншеи зигзагом.

- Почему зигзагом?

- Если окоп в одну линию, то ударит снаряд и может целую роту уложить. А при зигзаге поразит он одного бойца, двух. Но до этого, я повторяю, мы не сразу дошли. Я бы сказал, такой парадокс: в начале войны нам пришлось отступать, но мы это плохо умели, затем мы научились, и вот когда научились отступать, то пошли в наступление. Но и во время большого наступления временами то тут, то там приходится отходить. Тогда надо уметь это правильно сделать - прикрытие оставить, арьергард и все прочее.

Обычно отступим, но накопим сил - и в контратаку. У меня тут была своя тактика. Я в куче никогда не бежал, всегда слегка поодаль, хотя вдвоем - с напарником. А почему вдвоем - сейчас объясню.

Если дело доходило до рукопашной, то я выбирал такую ситуацию, чтобы нас приходилось двое на одного. Не по-рыцарски, зато надежнее. Я всегда бежал впереди, и мое дело было - отразить штык, которым немец колол. На то я мальчишкой учился фехтовать. Немец колет, я отражаю, а мой напарник из-под моей руки свой штык в грудь направляет. Сразу кровь изо рта, падает наземь. Тяжело вспоминать. Конечно, немец - враг, фашист, но все-таки человек. Я убивал только потому, что иного выбора не было. Как сейчас вижу перед собой: разъяренная харя с этаким прищуром, удар штыком, я отражаю, напарник бьет с маху, у врага кровь изо рта. Войну в белых перчатках не делали. Я думаю - никакую войну, а уж эту-то!

- Часто дело доходило до рукопашной?

- Как когда. Иногда немцы спины показывали, едва мы приближались. Другие держались.

- С эсэсовцами вы схватывались?

- Сколько угодно. Те, надо признать, крепкие были парни. Форма у них была обычная, только на отвороте мундира такой значок - вроде двух линий молнии.

- Видел в натуре.

- Такая вот война шла у нас все лето сорок второго и зиму. Зимой морозы начались, но не такие сильные, как первый год войны, нас одели тепло, мы морозы переносили. А весной сорок третьего нас перебросили под Ельню...

Я чуть не подскочил.

- Под Ельню? Но ведь и я там был! Только не на передовой, а с моим батальоном в армейском тылу.

- Подробности этих боев я плохо помню,- признался он. Сплошная канонада, вспышки разрывов, гул танков, и я бегу то вперед, то назад, стреляю, колю. Сколько врагов я сам застрелил, сколько штыком проколол, сколько напарник из-под моей руки поразил - не знаю. Даже страх куда-то исчез, только ярость и ярость. В какой-то момент соображаю, что мы уже не в своем ряду траншей, а в немецком. Тут ночь, передышка, еда, короткий сон, подкрепления подползают, с утра все сначала. В общем, прорывались, и я жив остался. Потом на переформирование во второй эшелон, наступаем, но вслед за первым, без атак, только бомбежки. Снова на передовой я оказался в Брянских лесах. Бот где тяжко было - ведь там болота, в землю не вроешься. Если ты впереди, то идешь и вяжешь гать. Сорвался с гати - и нет тебя, двух минут было для этого вполне достаточно.

- Вы сами наблюдали такое?

- Видел не раз. Иногда успевали протянуть винтовку и вытянуть товарища, иногда по этому месту огонь. Я часто был впереди, в разведке, сам себе вязал гать. Не курить, не разговаривать. Вдруг видишь - группа фрицев сидит, иногда с минометом. Сразу же отползешь к ком-взвода, докладываешь. Он докладывает дальше, там при-нимают решение. Как правило, решение было - не ата-ковать в лоб, идти в обход, окружать. Немцы к тому времени стали бояться окружения больше всего на свете. Так мы в Белоруссию вырвались, а там опять окружения. Впрочем, я вам должен сказать - про окружение солдат плохо понимает, ему сказано - идти вперед или свернуть направо, налево, а что это за маневр, выясняется позже. Другое дело - дух стал злее, смелей, чувствовалось, что победа не за горами. Границу проскочили на одном дыхании, и вот мы уже в Польше, в Европе, свою страну освободили, стали другим помогать.

- Часто дело доходило до рукопашной?

- Как когда. Иногда немцы спины показывали, едва мы приближались. Другие держались.

- С эсэсовцами вы схватывались?

- Сколько угодно. Те, надо признать, крепкие были парни. Форма у них была обычная, только на отвороте мундира такой значок - вроде двух линий молнии.

- Видел в натуре.

- Такая вот война шла у нас все лето сорок второго и зиму. Зимой морозы начались, но не такие сильные, как первый год войны, нас одели тепло, мы морозы переносили. А весной сорок третьего нас перебросили под Ельню...

Я чуть не подскочил.

- Под Ельню? Но ведь и я там был! Только не на передовой, а с моим батальоном в армейском тылу.

- Подробности этих боев я плохо помню,- признался он.- Сплошная канонада, вспышки разрывов, гул танков, и я бегу то вперед, то назад, стреляю, колю. Сколько врагов я сам застрелил, сколько штыком проколол, сколько напарник из-под моей руки поразил - не знаю. Даже страх куда-то исчез, только ярость и ярость. В какой-то момент соображаю, что мы уже не в своем ряду траншей, а в немецком. Тут ночь, передышка, еда, короткий сон, подкрепления подползают, с утра все сначала. В общем, прорывались, и я жив остался. Потом на переформирование во второй эшелон, наступаем, но вслед за первым, без атак, только бомбежки. Снова на передовой я оказался в Брянских лесах. Бот где тяжко было - ведь там болота, в землю не вроешься. Если ты впереди, то идешь и вяжешь гать. Сорвался с гати - и нет тебя, двух минут было для этого вполне достаточно.

- Вы сами наблюдали такое?

- Видел не раз. Иногда усп-В Польше война изменилась - я рукопашных не вспомню. Ворвешься в блиндаж офицерский - они руки вверх. Запах ихний тут в нос бьет - дезинфекции, что ли. Вшей у пленных все равно было полно. Но блиндажи мне запомнились.

- Мне тоже запомнились немецкие офицерские блиндажи - по существу, целые дома, закопанные под землю, два ряда нар, стол, стулья со спинками из березовых прутиков, особенный запах, кучи журналов и фотографий. Воевали они уютно, но чем дальше, тем хуже. Впрочем, может быть, важнее было то обстоятельство, что мы воевали чем дальше, тем лучше. Я посмотрел в свои записи.

- Почему-то вы не упомянули о танках,- заметил я.

- Мне как-то не случалось быть на танкоопасных направлениях. Вообще если на тебя идут немецкие танки, то пехотинцу лучше сматываться, если только рядом нет своих танков или противотанковой артиллерии. Но тогда справиться с немецкими танками - это была уже их забота. Если же танк проходит мимо, то надо изловчиться, кинуть противотанковую гранату сзади, в мотор.

Все это круто изменилось, когда в дело пошли фаустпатроны. Сначала у нас были только трофейные, потом появились свои - кстати сказать, они были лучше, сподручнее, что ли. Одного фаустпатрона было достаточно, чтобы пробить броню в любом месте, и тогда танк горел, как стог сена. Мне это несколько раз удавалось.

- Осталось спросить, как вас встречали поляки.

- В большинстве случаев очень хорошо. Между прочим, или немцы там очень спешили удирать, или что другое им мешало, но они польские поселения не уничтожали так, как наши. Зайдешь в усадьбу - нормальное крестьянское хозяйство: лошадь, рогатый скот, куры и прочее. Обычно поесть нам давали. Правда, в одном доме спросишь поесть, отвечают: "Нима яиц, шпицка герман забрал". Под Познанью я долго жил в одном польском доме и подружился с пятилетней девчушкой. Звали ее Геленкой, а фамилию я позабыл. Интересно бы встретиться, вообще побывать в тех местах. Особенно потому, что там меня ранило. Причем при самых простых обстоятельствах. Сообщили, что в лесу засела группа эсэсовцев, нас послали ее ликвидировать Пошли по тропинке, и вдруг разрыв, а дальше все темно. Не то я на мину нарвался, но, скорее, в нас из миномета пальнули. Очнулся я только в телеге, по дороге в медсанбат. Раненый же товарищ мне говорит: "У тебя одна рука оторвана, но на второй несколько пальцев осталось, ты их отрезать не давай".

евали протянуть винтовку и вытянуть товарища, иногда по этому месту огонь. Я часто был впереди, в разведке, сам себе вязал гать. Не курить, не разговаривать. Вдруг видишь - группа фрицев сидит, иногда с минометом. Сразу же отползешь к ком-взвода, докладываешь. Он докладывает дальше, там при-нимают решение. Как правило, решение было - не ата-ковать в лоб, идти в обход, окружать. Немцы к тому времени стали бояться окружения больше всего на свете. Так мы в Белоруссию вырвались, а там опять окружения. Впрочем, я вам должен сказать - про окружение солдат плохо понимает, ему сказано - идти вперед или свернуть направо, налево, а что это за маневр, выясняется позже. Другое дело - дух стал злее, смелей, чувствовалось, что победа не за горами. Границу проскочили на одном дыхании, и вот мы уже в Польше, в Европе, свою страну освободили, стали другим помогать.

Я так и сделал. На операционном столе спрашиваю хирурга: "Отрежете напрочь правую кисть или нет?" А тут уже сестра с маской для наркоза готова. Он отвечает: "Надо резать. Мужайся, солдат". Тогда я заматерился, вскочил со стола и говорю: "Дайте при всех честное слово, что оставите вот эти вот пальцы! Иначе я оперировать не дамся'" Он стоит усталый, еле на ногах держится, конечно, проще всего ему было бы всю кисть отхватить. Но посмотрел мне в глаза и отвечает. "Сколь-ко можно, оставлю. Даю слово". И вот видите - получился крючок, которым я за жизнь ухватился. Институт юридический кончил, стал адвокатом, вот уже сколько лет проработал - все на этом крючке. Есть мне еще о чем вам рассказать, да нервы не выдержат. И так у меня слезы - вы видите?

Довести сильного духом мужчину до слез - это ужасно. Мы заговорили об астрономии, о живописи, о голубях - Михаил Сергеевич стал отходить. Может быть, в другой раз он и рассказал бы мне что-то новое. Но только я вызывать его на это не смог.

Не каждый родится рассказчиком. От солдата вообще требуется умение воевать. Кажется странным, что, пережив так много, иной ветеран извлекает из памяти с трудом всего один-два эпизода. "А вообще,- говорит он дальше,- я воевал, как все. Только руки вот потерял. Но спасибо жене - помогла мне жизнь как-то наладить. Сначала было тяжело, потом легче. Справляемся с трудностями не хуже других".

Что профессия разведчика романтична, я узнал, как и все мое поколение, из повести Казакевича. Сами они считали ее прозаической, только очень опасной.

Бутусов рассказал мне про разведку подробнее.

- Как только мы закрепились под Старой Руссой, я занялся своей прямой специальностью - инженерной разведкой. Шли мы в немецкие тылы, конечно, вместе с общевойсковой разведкой, но там моя задача была особой - засекать инженерные сооружения.

Местность там была тяжелая, болотистая. Для того чтобы через немецкую оборону просочиться, мы обували лапти вместо сапог, чтобы быть легче, затем вязали фашины из лозняка и шли по болоту между сушей и озером Ильмень, как на лыжах. Кстати, зимой мы там же на лыжах просачивались. Немцам в голову не приходило, что кто-то по болоту может пройти, и они его ракетами не освещали, так что мы каждый день проходили спокойно.

Дальше, в тылу, было легче: часовые реже стояли, бдительность меньше. Мы заходили глубоко в тыл, до Шумска, это киломеров на шестьдесят-семьдесят. Воз-вращались обязательно кружным путем, в расположение другой дивизии, а то и армии. Питание? Брали с собой галеты, колбасу, флягу со спиртом, но вообще добывали еду, как могли - на то и разведчики. Едет, например, немецкий солдат на повозке с продуктами, сейчас к нему подкрадешься, накроешь голову, чтобы не видел, кто нападает, потом кляп в рот, руки свяжем, а продукты себе в вещмешки. Продукты забрали, лошадь хлестнешь, и она пошла. Но солдат мы не убивали - иначе начнут местность прочесывать, а так гадай - кто его обобрал.

Этот орден Красной Звезды мне за контрольного "языка" дали. Это наш, разведческий термин. Скажем, берут из одного района двух "языков", их пока-зания в чем-то важном не сходятся. Тогда посылают отряд взять еще одного "языка", и уже не где придется, а в точно указанном месте. Конечно, это труднее обычного Впрочем, я своими руками этого "языка" не брал, помогал только ребятам. Своими руками мне довелось брать "языка" много позже, на Волыни. Это было на переднем крае. Я к часовому сзади подкрался, взял его двойным "нельсоном", поднял, он задохся, а ребята сунули кляп ему в рот. Тут уж мы скорей к себе.

Вообще же говори, стандартный прием брать "языка" у нас был такой: пистолетом сзади по шее, лотом в сол-нечное сплетение, кляп в рот, руки назад. А если далеко идти с ним приходилось, то его, конечно, не тащили, он сам шел, автомат в спину, ремень из его штанов мы вытаскивали и пуговицы обрезали, так что у него было чем руки занять. Когда к переднему краю приближались, опять кляп в рот, тащили волоком.

Если же надо было просто тихо снять часового, то был у нас на этот случай специалист, Николай Латынов из Казани. Он ножом с двадцати пяти метров на пари в часы попадал. Хочешь поспорить - ставь свои часы, он бьет без промаха. И вот если часовой пройти нам мешал, мы ему шепчем: "Колька, давай!" Он изго-товится, прицелится и - раз! Промаха не бывало. Ча-совой падал, как кукла. Сколько у него на счету таких часовых? Я не считал, но немало. Его ранило уже на Волыни, немного раньше, чем меня. Ранение было нетяжелое, должен был остаться в живых. Если будете писать о нем, то напишите: отличный был разведчик и замечательный парень. И добавьте - шлет ему привет Сергей Бутусов, бывший разведчик.

Дальше, в тылу, было легче: часовые реже стояли, бдительность меньше. Мы заходили глубоко в тыл, до Шумска, это киломеров на шестьдесят-семьдесят. Воз-вращались обязательно кружным путем, в расположение другой дивизии, а то и армии. Питание? Брали с собой галеты, колбасу, флягу со спиртом, но вообще добывали еду, как могли - на то и разведчики. Едет, например, немецкий солдат на повозке с продуктами, сейчас к нему подкрадешься, накроешь голову, чтобы не видел, кто нападает, потом кляп в рот, руки свяжем, а продукты себе в вещмешки. Продукты забрали, лошадь хлестнешь, и она пошла. Но солдат мы не убивали - иначе начнут местность прочесывать, а так гадай - кто его обобрал.

Этот орден Красной Звезды мне за контрольного "языка" дали. Это наш, разведческий термин. Скажем, берут из одного района двух "языков", их пока-зания в чем-то важном не сходятся. Тогда посылают отряд взять еще одного "языка", и уже не где придется, а в точно указанном месте. Конечно, это труднее обычного Впрочем, я своими руками этого "языка" не брал, помогал только ребятам. Своими руками мне довелось брать "языка" много позже, на Волыни. Это было на переднем крае. Я к часовому сзади подкрался, взял его двойным "нельсоном", поднял, он задохся, а ребята сунули кляп ему в рот. Тут уж мы скорей к себе.

Вообще же говори, стандартный прием брать "языка" у нас был такой: пистолетом сзади по шее, лотом в сол-нечное сплетение, кляп в рот, руки назад. А если далеко идти с ним приходилось, то его, конечно, не тащили, он сам шел, автомат в спину, ремень из его штанов мы вытаскивали и пуговицы обрезали, так что у него было чем руки занять. Когда к переднему краю приближались, опять кляп в рот, тащили волоком.

Если же надо было просто тихо снять часового, то был у нас на этот случай специалист, Николай Латынов из Казани. Он ножом с двадцати пяти метров на пари в часы попадал. Хочешь поспорить - ставь свои часы, он бьет без промаха. И вот если часовой пройти нам мешал, мы ему шепчем: "Колька, давай!" Он изго-товится, прицелится и - раз! Промаха не бывало. Ча-совой падал, как кукла. Сколько у него на счету таких часовых? Я не считал, но немало. Его ранило уже на Волыни, немного раньше, чем меня. Ранение было нетяжелое, должен был остаться в живых. Если будете писать о нем, то напишите: отличный был разведчик и замечательный парень. И добавьте - шлет ему привет Сергей Бутусов, бывший разведчик.

На Волыни просачиваться через линии немецкой обороны стало труднее: ячейки теснее, часовые пугливей. Но мы заметили: у румынских солдат дух был к тому времени уже подорван. Поэтому мы разузнавали, где стоит румынская часть, и рано утречком, в тумане, идем себе прямо на часового, а он только машет рукой, как регулировщик на перекрестке: давай, мол, скорей.

Дальше, в Пинских болотах, разведчики опять на-девали лапти, вязали фашины и прочее. Впрочем, мне об этом уже в госпитале командир части рассказывал. Для меня война кончилась.

А все-таки жену себе я нашел через ту же войну. Когда меня в Москву эвакуировали, была она в нашем госпитале санитаркой. Ухаживала за мной, как за дитем.

- Вы об этом уже говорили,- напомнил я.

- Говорил? Об этом десять раз говорить надо, и то всего не скажешь. Ухаживала за мной, хоть и за верзилой. Ну, и полюбилась она мне, так полюбилась, что я, как в книжках говорят, сделал ей предложение. Но у нее друг был на фронте - как бы сказать: вроде жениха, хотя пропал без вести. Она мне сказала: "Я за тебя выйти не могу, пока окончательно подтверждение не получу, что он погиб. Мало ли что могло случиться - может быть, он живой, хотя к в плену томится. Вернется, как я ему в глаза посмотрю - где моя женская верность? Я должна точно знать, что его в живых нет, тогда и с тобой решать.

Поэтому я сначала в Ленинград уехал к сестре, стал работать" а в сорок шестом году меня в Москву на про-тезирование вызвали, и я Татьяну Ивановну разыскал. К этому времени она уже форменное подтверждение получила, что ее друг пропал без вести еще в начале войны, к мы поженились. Трех детей подняли, у всех трех высшее образование. Я так скажу: может быть, она и нашла бы себе мужа лучше меня, но я -бы лучшей жены не нашел.

Татьяна Ивановна заглянула во время этой исповеди в комнату, послушала немного и тихо исчезла. Бутусов продолжал:

- А сам я работал - тридцать семь лет на заводе АЗЛК, путь прошел от распредмастера до начальника цеха. Если бы сердце не прихватило, продолжал бы работать. Инвалид? Я себя в инвалидах не числю. Если навстречу идут три хулигана, я, хоть и без рук и протезов, не сверну. Разведчик я и трудящийся. Вот этими словами закончим.