Ракетное вооружение

Трудно, ах как трудно писать про саперов! Труженики войны, они ее на своих плечах, как переправу, держали. Они строили одни переправы, часто по горло в студеной воде, потом рвали другие, отступая последними. Они минировали нейтральную полосу под огнем, потом они же разминировали ее для наступления. Каждое общение с миной было азартной игрой, в которой ставка была жизнь. Недаром говорят, что сапер ошибается один раз в жизни. Можно было знать устройство всех мин, и все-таки одна из них - часто последняя - почему-то взрывалась.

Я не мог с этим не согласиться.

- Вот эту награду,- объяснил мне бывший сапер И. В. Мосенцев,- я получил за смекалку: послали нас в ночь перед штурмом Сапун-горы, под Севастополем, снять мины и проволочные заграждения. Мины снимали обычным способом, а для проволоки вот что придумали: на длинную палку навязывали толовые шашки сантиметров в двадцати одна от другой, затем к крайней шашке крепили бикфордов шнур, поджигали его и всю пали кидали на заграждение между столбами. Получался конечно, страшный взрыв, и заграждения как не бывало. Немцы тут же открывали по этому месту огонь, но мы прятались за камни, забирались в ложбинки, а следующий кусок проволоки выбирали подальше. Так и двигались зигзагами, теряя понемножку людей. Назад тянули их на плащ-палатках, целым отрядом. Зато Сапунгopy мы, можно сказать, обнажили.

В штурме Сапун-горы я тоже участвовал. Туда всех послали - и саперов, и разведчиков, и комендантский взвод - всех, кто мог с автоматом бежать. Артподготовка наша была - не знаю, какое слово тут подобрать - невероятная. Ствол к стволу стояли почти рядом, тут и артиллерия, и минометы тяжелые, и "катюши". А все-таки полностью подавить огневые точки врага не удалось. Уж очень прочные у них были доты, в скальном грунте снаряд их не брал.

Кончилась артподготовка, взвилась наша ракета, и мы - наверх. Двигались то бегом, то крадучись, то вовсе ползком. Одна была мысль - скорее наверх, скорее конец. Бывало, кинешь гранату в дот и не смотришь, что там случилось,- те, кто бегут за тобой, дело доделают. Ну, и схватки бывали нос к носу. В основном с немцами. Румыны, те только нас дождутся, с поднятыми руками навстречу идут. Когда последний дот взяли, стало тихо-тихо. Я себя ощупал - цел, ни одной царапины. Чудо.

Из Крыма нас в Прибалтику перебросили. Там Курляндская группа немцев застряла, вы, наверно, слышали, они бились до самого конца войны, когда уже Берлин взяли. Оборонялись стойко, надо признать, только я думал: зачем? Война-то проиграна, пора кончать людей убивать. А людей полегло там много, как их них, так и наших. Обезумели они от страха перед расплатой, так я решил.

Один раз им удался танковый прорыв. Наши войска хоть и ненадолго, но отошли. Оставили одних саперов - закладывать мины на пути танков. Часть мин мы заложили на большаке, а взвод - я был тогда помкомвзвода - повел к ближайшему имению. Если вы в Латвии бывали, то видели такие имения. Они обычно квадратом расположены - дом, дальше сараи, хлевы и прочее. С одной стороны въезд, а с другой стороны выезд. Я так рассчитал - кое-кто из танкистов обязательно использует это имение, чтобы под его прикрытием незаметно к нашим позициям подобраться, а то и устроить засаду.

Вот мы и уложили противотанковые мины при въезде и при выезде. Сами окопались за выездом.

Скоро моторы их загудели. Слышим, при въезде в имение взрыв. Не плохо, но еще не все. В самом деле - на выезде показываются два танка с пехотой на броне. Оба подорвались. Пехота ссыпалась, как горох, кинулась было вперед. Но мы, хоть и саперы, приняли бой, отогнали их.

Ранило меня вскорости там же. Вы эту саперную историю, наверное, много раз слышали - мина в руках разорвалась. Родом я из деревни, попал в Дом инвалидов, хотя и с культей Крукенберга на левой руке. А все же год спустя я научился писать двумя руками и поступил на курсы бухгалтеров-ревизоров. С тех пор и работаю. Благодарностей в приказе у меня сколько угодно.

- Меня тоже можно сапером назвать,- заметил В. Г. Барабанов,- только морским. Я плавал на тральщике, обезвреживая мины, на море - и риск был другой, и задача сложнее.

Тралили так: сзади было два буя, по сторонам ко-рабля, они цепляли тралом, вытаскивали мину на поверх-ность, а дальше мы расстреливали ее из пушки. Взрыв был подходящий - мины были от полутонны до полу-тора тонн. Попадались и мины тысяча девятьсот че-тырнадцатого года - ждали нас, дождались. Обычно несколько тральщиков шло рядом, прокладывали проход для больших кораблей, а тралили только ночью - днем или разбомбить могли, или подлодка заметит. Ночами было спокойно, мешали нам только штормы. В шторм у нас был выходной день. А так - ночью в поход, днем уголь грузить, чистить, драить корабль. Когда отсыпались? Когда удавалось.

Лично я был сигнальщиком. Ведал флагами, сигналь-ными пистолетами, секретными документами в специальной свинцовой обложке. Записывал все пролетающие самолеты - я умел их по контуру различать, как наши, так и ихние, даже ночью.

Ходили мы отрядом кораблей в двенадцать, сзади тральщиков шли морские охотники и торпедные катера на случай, если кто нападет.

Напали мы сами на себя - напоролись на мину. Она оказалась не сбоку, где у нас буи были закреплены, а точно по курсу. Не подумали тогда инженеры о таком случае, а я его на собственной шкуре испытал. Несколько месяцев подряд ходили мы чуть ли не каждую ночь -и ничего. Стали привыкать к мысли, что так и довоюем без выстрелов. Выстрела и не было - было только - бух, и все мы на воздухе. На нас были пробковые бушлаты, так что на дно пойти мы не могли, да и катера вмиг подоспели. Только подбирать им пришлось из тридцати человек всего четырех, от остальных остались кусочки. Командир корабля потерял руку и ногу, я - обе руки, об остальных толком не знаю.

Отнеслись к нам, инвалидам, после выписки из госпиталя хорошо. Всем защитникам Ленинграда предлагали комнаты - мне кажется, после блокады много свободных комнат осталось. Однако я вернулся в Москву, домой, закончил курсы товароведов и тридцать лет проработал. Что помогло? Операция Крукенберга на обеих руках, а главное - желание из жизни не выпадать, быть человеком. Мы, безрукие и безногие, даже в госпитале шутки травили, не давали друг другу духом падать. Вот так. А все же внимание к нам, безруким, надо проявить особое, больше, чем к другим инвалидам. Вот безногий - сел на машину и дуй себе через всю Москву к инвалидной артели. Получил заказ и выполняй его дома - руки-то действуют. А я с Крукенбергами много не наработаю. После войны нам бесплатно особый костюм выдавали: брюки на резинке, под пуговицами крючки. Потом все это кончилось. Что - инвалидов стало меньше? Да их скоро и вовсе никого не останется. Об оставшихся можно подумать.

Я никогда не забуду, как провожал в последний путь одного сапера, имя которого я не спросил. Дело было под Тулой, в сентябре сорок третьего года, когда битва на Курской дуге уже отгремела. Войска ушли вперед, но остались минные поля, и на этих полях трудились, как обычно, саперы.

У излучины безымянной для меня речки, на пригорке, заметил я двоих. Один из них сидел и отгонял мух от лица, казалось, уснувшего товарища. Тот был накрыт плащ-палаткой. Что-то в моем сердце екнуло, и я остановил машину. Подойдя ближе, я заметил серое, как земля, лицо лежавшего и испарину на уже почти неживом лбу Глаза были закрыты, но пульс еще подавал слабые сигналы жизни.

Саперы?- спросил я у сидевшего. Он продолжал так же монотонно отгонять мух, ждавших скорой поживы, и только молча кивнул головой.

Я осторожно приподнял край плащ-палатки и заглянул под нее. Даже мне, врачу, наглядевшемуся на раны, стало на мгновение не по себе при виде кровавого месива. Думать о том, чтобы перевезти умирающего на моей санитарке в ближайший госпиталь, не приходилось. Я невольно снял пилотку, словно присутствовал на похоронах, и так молча постоял минут пять. Потом я снова пощупал пульс. Сидевший поднял глаза. "Жив?"- "Да, но последние минуты, наверное. Вы его похороните?" - "А кому же еще?" - "И потом?" - "Потом дальше буду разминировать, пока из нашего взвода не приедут. Он тут по всем полям раскидал. Надо сейчас все очистить, весной будет сев". - "Ну, поклонитесь покойному за меня". - "Прощайте".

С. А. Макаров был мало похож на инвалида: розовое лицо, живые глаза, улыбка, почти не сходящая с губ, цвету которых позавидовала бы любая девушка. Было странно видеть, что у этого здоровяка недостает обеих кистей рук. Сергей Алексеевич считал, что он ничего особенного не совершил. "Воевал, как все,- сказал он.- Время такое вышло, все воевали".

Он участвовал в сражении за Москву. Его часть прибыла на фронт девятнадцатого ноября сорок первого года и с ходу ринулась в бой.

- Немцы к зимней войне не были готовы,- говорит Макаров.- Единственное, что они смогли придумать - так это на сапоги солому накручивать, мы называли это эрзац-валенки. Но эрзац - он и есть эрзац, не грел, сколько нужно. Бабьи платки они еще вокруг головы обматывали - чучело, не боец. Румыны, хоть и южная нация, были теплее одеты: у них такие короткие бурки были, до икры, а на офицерах - овчинные шубы.

Мы не только наступали - приходилось и контратаки отбивать, а то и отступать. Иной раз продвинемся, а соседу не удалось, значит - угроза окружения, пятимся. Техники у нас в ту пору было маловато - вот главная незадача. Наши танки появлялись, но их не хватало. К счастью, место было лесистое, так что и немцы больших танковых отрядов на нас не пускали. Выйдут три четыре танка - и все. "Тигров" тогда еще не было, а справляться со средними танками мы научились. Дашь ему из миномета в гусеницу, а он покрутится на снегу и замрет. А к нему уже с обеих сторон бойцы с бутылками, где зажигательная смесь, подползают. Кинуть такую бутылку надо было ловко - чтобы в мотор попасть, броню с боков, я не говорю уже - спереди, не подожжешь. Зато если правильно попадешь, то вся машина загорится, как поленница дров. Дальше только следи, чтобы экипаж не удрал.

Но вот что я вам скажу - самое главное было не танки. Самое главное и для нас был мороз. До тридцати, а то до сорока градусов доходило. Немцы отсиживались в деревнях: или жителей выгоняли на мороз, или избы разбирали по бревнышку - и в блиндажах с печкой. Мы же на свежем воздухе воевали. У нас, правда, одежда была потеплее - валенки, стеганые брюки и телогрейки, а все равно холодно. Я сам от рождения морозоустойчив - и сейчас всю зиму в плащике разгуливаю, вроде моржа с ластами вместо рук. Но сейчас и морозы стали слабее. Тогда днем бой согревал: стреляешь, в укрытие прыгаешь, вертишься весь день, как волк в клетке. А ночью немцы не воевали - им был отдых положен, ну и мы, если не было наступления, выспаться были не против. Только вот как спать, чтоб не замерзнуть? Рыли ямы в снегу, чтобы ветер не задувал, прижимались друг к дружке, я ноги слегка из валенок вынимал, чтобы воздух там был,- помогало. Все же кое-кто поморозился.

Комсоставу выдавали полушубки, хотя они брали их неохотно, предпочитали форму бойцов, даже брезентовые ремни надевали - в основном из-за "кукушек". Те в шубах и валенках на деревьях сидели, иногда даже в наше расположение проникали. Выследит офицера, прицелится - и нет его. Раз прямо рядом со мной лейтенанта убили. Но мы заметили, где снег шевельнулся, давай в гущу веток палить из пулемета - сбили "кукушку". А был случай - спали мы в расположении ротного комендантского пункта, тесно прижавшись, утром встаем - у одного лейтенанта череп пробит, мозги с кровью по снегу разбрызганы. Никто не мог припомнить, чтобы мина ночью рядом разорвалась, выходит - "кукушка". Прочесали всю округу, так ее и не нашли.

Я воевал недолго - снаряд угодил прямо в мой миномет - в обе руки. Больно было, это ясно, но если вы спросите - унывал ли я?- нет, был уверен, что и без рук смогу жить. А вот один лейтенант в одной палате со мной, тот реагировал тяжело. У него жена в Кременчуге осталась, в оккупации. Пока на юге наступления не было - он ничего. Потом освобождать стали - он задумался, примет его жена или нет. А он, видать, ее сильно любил. Наконец по радио объявляют: освобожден Кременчуг. Ему бы радоваться, а он свихнулся. Не вынес своих опасений.

А мне Крукенберга сделали на обеих руках, и я ими управляться научился безо всяких протезов. Правда, иногда на одну руку протез надевал - если девушку на велосипеде катал. Девушки у меня в свое время бывали - не жалуюсь. Работать я стал экспедитором. Работаю с полной отдачей. Другие экспедиторы иногда даже на меня обижаются. Начальство им говорит: инвалид первой группы работает за двоих, а вас в четыре точки послать за день нельзя. Я им разъясняю: вы не сердитесь на женщин. За мной все же жена следит, а женщинам надо силы беречь: после работы в очередях постоять, потом обед приготовить на завтра.

Мы с женой живем хорошо. У нас триста рублей на двоих - куда больше? Ведь всех денег на свете все равно никто не собрал. Продукты дешевые. А на водку у меня расходов нет, водкой я не занимаюсь. Кто водку пьет, у того товарный вид лица не тот - они копченые, грязные. Мало я вам рассказал, понимаю. Не писатель, я простой человек. Ну, будьте здоровы. Спасибо, что вспомнили.

Рассказ И. И. Купцова я слушал с особенным ин-тересом. Подобно мне он в начале июля пошел в опол-чение и был переброшен в район Смоленска. Его судьба могла бы оказаться и моей судьбой. Но неожиданно перед тем, как занять второй эшелон, нам зачитали приказ о возвращении всех студентов-медиков в Москву на доучение. На фронт я вернулся полтора года спустя в обстановку победоносного наступления и не изведал, как Купцов, всех ужасов окружения. Прибыв на фронт, он был назначен командиром отделения разведки. Разведывать приходилось местность и впереди, и позади себя - где немцы сбрасывали десанты. Десанты были, как правило, небольшие, но спускались и большие отряды, даже с танкетками. С мелкими десантами они сами справлялись, окружали их, уничтожали, иногда брали в плен. О крупных десантах только докладывали - туда направляли отряд.

- Крупные десанты немцы сбрасывали тогда вокруг Дорогобужа,- рассказывает Купцов.- Начали с того, что разбомбили город начисто,- я думаю, каждый дом там горел, все было громадным костром - потом начали сбрасывать по лесам десанты. Однако мы их все засекли, но не смогли уничтожить - сил не хватало. Послали связного в штаб за помощью, а пока удерживали фашистов в небольшом лесочке.

Я укрылся за дубом, винтовку пристроил на корни, окопчик маленький вырыл. Позиция для стрельбы удобная, но я за время, прошедшее после действительной службы, отвык от стрельбы и стрелял, признаюсь, неточно. Недалеко от меня лежал другой ополченец, и я заметил, что стреляет еще хуже меня. Похоже было на то, что и немцы это поняли, потому что стали перебежками передвигаться в нашу сторону. Человек пять-шесть сосредоточились против нас - готовились к броску. В это время один из них бросил гранату, упала она прямо на бруствер окопчика, между корнями. Я схватил ее, чтобы отбросить, - и не успел. Помню только: пламя, грохот, а затем темнота и тишина. Пришел я в себя уже в госпитале. Сообразил, что случилось, жить не захотел, врачи успокаивали, говорили, что вылечат, будут у меня протезы. А жена получила извещение о моей смерти, но не поверила. Есть, оказывается, у женщин интуиция - ждут мужа с войны, даже если перед глазами бумага лежит, где о его гибели черным по белому сказано. Как только узнала, что жив, тотчас ответила: жду!

И я вернулся домой. Не забыть мне тот день - обоим и горько, и радостно было. Потом привыкли к моим культям. А я все делал, чтобы меньше собою обременять. Без дела не сидел, начал работать. Вообще, по-моему, самое страшное для инвалида - это безделье. Какую-нибудь работу всегда можно найти. Правда, я скромно работал - в инвалидной артели, сначала в цеху, потом надомником, делал игрушки. Сейчас уже годы мешают. От них, кажется, лекарства еще не нашли.

Я два раза побывал у Башлаева. Между первым и вторым посещением произошло горестное событие: жена его умерла.

- Она ведь у меня вторая жена,- сказал он мне, когда нашел в себе силы поговорить со мной.- Первая, на Дальнем Востоке, меня не приняла. Мне, говорит, надо жизнь прожить, а не за инвалидом ухаживать. Бывали такие жены, скрывать нечего. Одна приехала в госпиталь, где ее безрукий муж лежал, посмотрела на него и врачам говорит: "Я вам его целым, с руками и ногами отдала, а вы мне что возвращаете? Обрубки. Нет, мне такого не надо". Да. Ну, а мне что было делать?

Пошел в Дом инвалидов. Только оставаться там не хотелось. Уныние там душу грызет. Потом безногих коекаким профессиям учили, а безруких - ничему, живите себе, доживайте. А я еще молодой был, двадцати семи лет. До войны мастером на рыбозаводе работал, и даже без рук все равно не хотел без дела сидеть. Тут один паренек, без одной руки, добился, что его в Москву на протезирование послали. Я добился, и меня с ним, как с сопровождающим, направили.

Ехали трудно. У меня вещмешок был за спиной, а как за поручник поезда взяться? Ленька мне пособлял одной рукой, да и ему самому было непросто. А когда приехали в московский госпиталь, то им занялись, а мне говорят: "Протезы будут только косметические. Очень высокая ампутация обоих предплечий". С этими протезами я к Лене пришел.

Вдруг слезы потекли из светло-голубых глаз Башлаева. Он стал вытирать их культями - протезами он дома не пользовался, и носовой платок ему взять было нечем. Я предложил помочь ему, но он отказался.

- Сейчас я с собой справлюсь,- пообещал он. Я молча тихо ждал. Наконец, Башлаев монотонно заговорил:

- Когда я еще в госпитале лежал, она шефом была. И вот выбрала почему-то меня. Стала гулять со мной выходить, иной раз ходили в кино. А ближе к выписке она мне говорит: "У меня муж на фронте погиб. Жили мы с ним плохо, но остался сынишка двенадцати лет. А у тебя жена где-то есть?" Я отвечаю: "Жена есть, да только я рассчитывать на нее не могу. Она и раньше-то иголку в руки брать не хотела, хоть и вышла будто бы по любви. Думаю, она не примет меня". - "А меня ты бы взял за себя?" - "Меня, инвалида, ты за себя можешь взять. Тебе крест нести". Лена помолчала и го-ворит: "Я тебя готова взять. Но с женой ты все-таки расстанься по-хорошему. Проверь ее, съезди домой. Ну, а уж если ничего у вас не выйдет, то помни: я буду тебя дожидаться".

Как я вам уже рассказал, ничего у меня с первой женой не вышло. Поэтому я из московского госпиталя к Лене пришел. "Вот,- говорю,- я свободен. Подумай и ты еще раз". Она, не задумываясь, отвечает: "Я уже подумала". Так вот мы и поженились, и почти сорок лет рядом прожили. Я, правда, на шее у нее не сидел, работать устроился истопником, культями вентили поворачивал, а все-таки дома мало eй помогал. Тяжело мне было смотреть, как женщины ее обмывали, будто я снова на фронте, и вокруг бомбы летят. Вот эта почему-то не в меня, а в нее угодила. Какая жизнь без нее?

Башлаев замолчал. Я не мог найти слов для утешения и потому тоже молчал. Потом он заговорил о войне.

Башлаев воевал сапером с лета сорок второго года в отдельном инженерном батальоне.

Деревню Котлубань он запомнил на всю жизнь. Са-ма деревня была начисто снесена артиллерийским огнем и бомбежками, остались только трубы, которые как бы взывали к небу о мщении. Все же в низинке несколько домов сохранилось. Однажды Башлаев пошел к этим домам, по-видимому, брошенным жителями, чтобы проведать, нет ли там материала для строительства блиндажей. Дома оказались дощатыми, никудышными, и он хотел повернуть, но его удивило, что из одной трубы вьется слабый дымок. "Значит, кто-то тут все же живет",- подумал Башлаев и заглянул в дом.

Он вспоминает: "Зашел - и вижу: вот так, справа от входа,- лежанка, на ней во весь рост наш солдат с винтовкой, будто заснул, только мертвый. Дальше печка, у нее санитарка стоит в шинели, девушка лет семнадцати, милая такая, хоть и бледная, варит себе пшенную кашу из концентрата. Я поздоровался, прошел в комнату. Там стол боль-шой, тесаный, а за ним солдат сидит, тоже с винтовкой. Наклонил голову на руки, но не дышит, не спит, забрел, должно быть, раненый, чтобы в спокойствии умереть. Вышел я к девушке и говорю ей: "Как ты ту кашу можешь есть среди мертвецов?" А она грустно так улыбается и отвечает: "Ко всему привыкаешь". И вот когда меня порой спрашивают, что я самое страшное видел на войне, то я говорю: тихую девоньку, которая кашу себе варила рядом с трупами. Сколько же она их повидала!

А потом началось наступление. Нас направили прямо вперед, на Ворошиловград. Что вам про это рассказать? Саперную жизнь вы, наверное, знаете: строили переправы, разминировали, а то и сами ставили мины. Бессонница, труд, труд беспрерывный.

Ранило же меня по глупости - не в бою. Показывал пополнению, как с минами управляться, а кто-то нечаянно ногой веревку задел. Саперный закон - ошибся один раз и плати всю жизнь. Я честно платил. Уходите? До свиданья".

- Взрослым я плакал только раз в жизни,- начал свой рассказ бывший танкист.- Это случилось тридцать лет спустя после войны, когда я приехал в Липецкую область, где мы в сорок втором году насмерть стояли. Я шел по деревне Ольховатке с председателем сельсовета и сказал ему, что мне, собственно, надо бы побывать в Хвощеватке.

- Как вы сказали?- спросил он.- Здесь нет деревни с таким названием.

Я стоял в растерянности посреди улицы, застроенной новыми добротными домами. Ольховатку я помнил плохо, она тогда была много меньше, а вместо домов торчали, как надгробия, скелеты русских печей. Я попросил:

- Разыщите какого-нибудь старика.

Старичка вскоре нашли, и он разъяснил, что Хвощеватка действительно когда-то была, то теперь поглощена Ольховаткой.

- Проводите нас на то место, где была Хвощеватка,- попросил я.

Дед охотно выполнил нашу просьбу. Теперь я уже стал узнавать окрестные холмы, балки, лесок...

- Вот тут должна быть маленькая школа, класса на четыре, не больше,- показал я.

- Школа есть, да только десятилетка,- возразил председатель.

- Значит, ту школу снесли?

- Нет, достроили. Зайдите, посмотрите, хорошая школа. Физический кабинет оборудован, как в городе, есть и физкультурный зал.

Но я в физкультурный зал не пошел. У самого входа, в передней, я ткнулся в стену и сказал: "Тут должна быть дверь в маленькую комнату. На одного человека".

Семидесятилетняя учительница подтвердила:

- Да, в старом здании здесь была комнатка. Когда тут был медпункт, я была медсестрой.- Она посмотрела на меня и добавила:- Только вас я что-то не припомню.Она еще немного подумала и осторожно спросила:Вас тяжело тогда ранило? Дело в том, что комнатка эта была - как вам сказать?- смертная. Кладбище рядом. Дети приносят цветы. Хотите посмотреть?

Но как тогда, так и теперь я не рвался на кладбище. Я сказал:

- Разрешите мне одному постоять и вспомнить... Бои под Ольховаткой и Хвощеваткой были свирепые.

Перед нами была поставлена задача - преградить противнику обходный маневр на Москву. У фашистов были собраны крупные силы, и мы понимали, что нам будет нелегко. В настоящий бой мы вступили не то шестого, не то седьмого июля. Тут я должен признаться вам в одной своей слабости. Вы не верьте тем, кто говорит, что не испытывал страха. Страх испытывали все, только многие умели его подавить. Когда перед боем начинался инструктаж - кому идти слева, кому справа, какая конечная цель и так далее,- то меня всегда била нервная дрожь. Дальше, в бою, от этой дрожи и следа не оставалось. Но нужен был выстрел. А тогда, в сорок втором, снаряды берегли, и был строгий приказ стрелять только по видимой цели. Все же, едва мы выехали на поле, я попросил командира батальона:

- Дайте хоть один выстрел!

Он меня понял и выстрелил. Мне сразу стало спокойно. В тот раз мы вышли на немецкие средние танки ("тигров" они еще не придумали). Их было штук сорок и нас - столько же. В их боевые порядки мы не вошли, маневрировали метрах в ста - ста пятидесяти. Бились долго - развела нас темнота. Потери с обеих сторон были сравнительно небольшие - по два-три танка. А все же мы их не пропустили.

Через пару дней примерно е том же месте мы столкнулись с группой танков поменьше. Правда, и нас было меньше. Нам удалось отогнать танки, остался какой-то фургон. Мы решили на всякий случай привезти фургон как трофей. Я был механиком-водителем, поэтому вылез и подцепил фургон к моему танку. Командир батальона Курылев скомандовал мне: "Вези?" Когда привезли, оказалось, что фургон был штабной. Курылева и меня наградили.

В тех боях мы вообще действовали очень успешно. Несколько дней спустя после захвата фургона мы перехватили колонну с венгерской мотопехотой. Их было машин пятнадцать. Расстреляли, гусеницами подавили - была колонна, нет никого. Криков мы не слышали - моторы гудели.

А еще через пару дней потеряли мы командира. Опять был бой Снова мы маневрируем против группы фашистских танков, и вдруг я почувствовал удар. Сначала я подумал - попал в нас снаряд, но взрывов, огня вроде бы нет. И тут замечаю: внутри танка стало светло, а Курылев почему-то давит мне ногой на правое плечо. На языке танкистов это означает: поворачивай вправо, а все же что-то мне показалось странным - может быть, необычный свет в танке. Я взглянул наверх - Курылев как-то странно склонился набок, и тут я увидел, что головы у него больше нет: в башню болванка попала.

Мы тут же вышли из боя. Недалеко от места боя достали мы все документы Курылева и похоронили его. Потом все вышли из танка, вместо них я взял раненого лейтенанта и переправился по заминированному мосту через Дон. За нами шли два легких танка. Казалось, что на этом бое за Доном конец.

И все-таки мы вернулись. Вот этот бой был уже под Ольховаткой. Нас было опять тридцать-сорок танков, их столько же. Перестрелка шла с расстояния в сто метров. Впрочем, я с танками не связывался, нацелился на одну противотанковую пушку и раздавил ее, как игрушку. Артиллеристы, мне кажется, бежать не успели. Вы сами представьте себе: "тридцатьчетверка" развивала скорость до шестидесяти километров в час, а вес тридцать тонн - как от такой махины убежать? Война есть война. Кстати, они наших танкистов в плен не брали. Ни танкистов, ни летчиков, ни политработников.

В ту ночь переночевали мы прямо на поле боя, в стоге сена - уже стоял конец сентября, ночи стали холодными. А утром - новый бой, и его открыл залп наших "катюш". Тогда я в первый раз в жизни увидел их близко. Ракеты были видны на подъеме, потом они на мгновение исчезали, а дальше там, где они приземлялись,- море огня.

У немцев должны были быть большие потери, и все-таки они снова ринулись в бой. Для меня он был послед-ним. В танк что-то ударило, и начались взрывы в нашем боезапасе. Командира танка убило. Я выполз через ниж-ний люк и уже не помню как добрался до легкого танка Они и доставили меня в медпункт.

Я много читал о войне, сам был на ней, но чем больше я слышал рассказов людей, тем больше я понимал, как я мало знаю о самой, может быть, грандиозной войне в истории человечества. Так я впервые услышал о танковой разведке. Как мне объяснил один бывший бравый танкист, дело это ему казалось довольно простым. обычно ходили взводом - три танка - по открытому месту. Задание - выявить артиллерийские точки противника, если удастся, то подавить их, обнаружить, где прячутся танки. Все они были замаскированы - и пушки, и танки, а разведчики на открытом месте, вроде приманки.

- Не помню случая,- спокойно сказал мой собеседник,- чтобы все три танка благополучно домой возвращались. Обычно один, а то и два подобьют.

Я не мог удержаться от замечания:

- Дорогая цена.

- На то и разведка боем. Иначе о враге ничего не узнаешь. Об Одном случае расскажу. В тот раз задание было сложнее: не только разведать обстановку в одной деревеньке, но если найдутся та м немецкие танки, то выбить их и закрепиться. На этот случай нам пехоту на броню посадили, а танков выделили целую роту десять штук.

Втягиваемся в деревню. Сначала ничего подозрительного. Тихо. Жителей не видать - ну это понятно, самая линия фронта. Я двигаюсь слева, по околице, командир роты - по главной улице. Вдруг он радирует: "Вижу немецкий танк. В атаку! За Родину!" Я слышу - он открывает огонь. Но открывать огонь не по кому. Смотрю в оба глаза, продвигаюсь осторожно и, наконец, вижу: слева стог сена, а за ним - башня "тигра". Заметил он меня или нет - не знаю, но во всяком случае караулил. Я быстро соображаю: если я дальше прямо продвинусь, то окажусь к нему боком и он мне снаряд в бак с горючим пошлет. Командую водителю: "Разворот влево!"

Решил сам фашистскому танку зайти в тыл, поджечь его.

Тут я понял, что немец заметил меня. Пока мы этот стог огибали, он двинулся вокруг него, разгадал мой маневр и сам решил подойти. А сено кто-то поджег - дым повалил, видимости почти никакой, зато опасность большая. Я все же решил - буду его догонять вокруг стога. Думаю, маневренность у меня должна быть лучше, догоню. Командую водителю: "Выжми все из мотора и крутись вокруг стога!" Круга два сделали - никого нет впереди, а кто сзади - поди догадайся, но выстрелов пока нет. На следующем круге вижу: вроде бы кусок его гусеницы мелькнул. Похоже, что мы и в самом деле быстрее "тигра" идем. "Вперед, вперед!" Танк дрожит, пехота, конечно, давно с нас ссыпалась, мчимся в дыму и угаре. Еще один круг сделали - ясно вижу гусеницу с ленивцем. Я по ним выстрелил, отбил ленивец, и "тигр" завертелся, а потом замер. Термитных снарядов тогда мало давали, и все-таки я одного на него не пожалел. Пламя вспыхнуло, и из экипажа никто даже выпрыгнуть не успел. Я радирую командиру роты: "Уничтожен фашистский танк!" Он отвечает: "Прочесать всю окраину!" Окраину мы прочесали, но никого больше не встретили: остатки фашистских танков удрали по балке. Хотелось мне догнать их, ударить в тыл, да командир роты остановил: "Там может оказаться засада, а мы выполнили приказ. Закрепиться!"

Мы остались в этой деревне и замаскировались. У нас только у одного танка гусеницу подбили. А пять вражеских танков горело. Вот вам один случай, а таких было множество. Танкисты наши хорошо воевали.

Историки и писатели знают, что труднее всего писать о сражениях, в которых участвовали сотни тысяч людей и которые имели особенное значение. Каждый участник боя видел его со своей точки зрения. Я пишу не историю войны, а историю людей, которые принимали в ней участие, и потому на воссоздание ее полной картины не претендую. Мои рассказчики, участвуя в исторических битвах, как правило, оказывались не в самом жарком, решающем месте, а где-то неподалеку, хотя, может быть, только потом становилось ясно, какое именно место оказалось решающим. Важно то, что каждый на своем месте делал свое солдатское дело в меру сил - и часто даже много больше. Во всяком случае о танкисте капитан Морилове это можно сказать с полной уверенностью Михаил Григорьевич Морилов - небольшого роста крепкий, но подвижной, со следами ожогов на лице и бея рук, сам производит впечатление танка, готового метнуться в любой огонь, был бы приказ. До битвы на Куряской дуге он навоевался так, что об этом можно написать целую книгу. Однако самым драматичным мне показался его рассказ именно об одной из битв на Курско-Орловской дуге.

- Я командовал батальоном "тридцатьчетверок",- так начал Морилов.- Наша бригада - около шестидесяти танков - заняла позицию неподалеку от деревни Большие и Малые Маячки. Всю весну мы к боям готовились, тренировались. Был, например, такой вид тре-нировки: делать проход для бригады в лесу Валить деревья надо умело, не то сядешь брюхом на пень и ни с места. Способ тут такой - у самого дерева надо остановиться, а уже потом всем весом навалиться, всей массой. Березы - те, как палочки, ломаются, а сосна, у нее корни по поверхности, так она с корнями валится. Эта техника нам очень пригодилась при наезде на фашистские танки.

Однако все по порядку. Ранним утром седьмого июля стоим мы, замаскированные, напротив этих деревень и видим, как оттуда выползает до шестидесяти танков Немного продвинулись, как один из них на мине подорвался, потом другой, третий. Они завернули, скрылись за холмом. Тут же поле немцы из гаубиц обстреляли, чтобы мины подорвать, а на наши позиции был налет авиации. Мы еще полностью не сформировались, и, в частности, нам зенитчиков не придали, так что отстреливаться было нечем. Только маневрировали, чтобы не представлять собой неподвижную цель. Поэтому потерь не было.

Некоторое время ничего особенного не происходило. И вдруг на горизонте как бы черная лента. Когда эта лента ближе подошла, я в бинокль различил - идет на нас целая дивизия. Шла она ромбом, по периметру - "тигры", на мордах у них были намалеваны черепа с костями, как сейчас вижу, а внутри ромба - средние и малые танки с мотопехотой - всего до двухсот танков. Вдруг вижу - и эти танкн подрываться начали! Оказывается, наши саперы каким-то чудом успели использовать промежутки между двумя атаками и поле второй раз заминировали. Фашисты его еще раз обстреляли и пошли прямо на нас.

Я принимаю приказ по рации: "Не отступать! Бой принять!" Приняли бой сначала с правого фланга, я был на левом. И тут постучали мне в башню. Я выглянул - командир Первой танковой армии генерал Катуков. Оч приказал мне: "Морилов, у правого соседа положение тяжелее, чем у тебя. Отдай ему шесть танков",- "Есть отдать шесть танков!" Генерал тут же в кустах исчез - я даже не проследил, на чем он уехал, вздохнул - шесть танков мне бы и самому пригодились, но выполнил приказ.

Только я эти танки отправил, как командир бригады командует: "Вперед, за Родину!" А надо сказать, что у "тигров" пушки стреляли дальше нашего, поэтому ждать их обстрела не было смысла. Мы на полной скорости выдвинулись на поле.

Ну и вспахали же мы его за тот день! Сначала у нас был маневренный бой: два метра вперед, два назад, все время смотришь, как бы в фашистский прицел не попасть, а самому удар нанести. И мне еще надо было следить за батальоном, где кому туго приходится, помощь направить вовремя. Вот так мы и вертелись часа два-три, несколько вражеских танков подожгли, еще больше - подбили, хотя без огня, а у нас потерь пока не было; надо думать, маневрировали хорошо. Командир бригады это учел и командует: "Врезаться в боевые порядки врага!"

И тут уже началась - с чем бы сравнить?- рукопашная между танками. Мы между фашистами вертелись, как окаянные. Били их тем самым манером, о котором кто-то вам уже рассказал: сначала в гусеницу, потом под башню, чтобы заклинить ее и он в сторону выстрелить не мог, а потом заходишь сзади, если он сам к тебе не развернется на одной гусенице,- и в мотор. Горели, как сухостой. На средние и легкие танки мы снарядов не тратили, просто наваливались на них с угла и ломали им гусеницу. Вообще запас снарядов у нас был выше, нормы, потому что командир бригады отдал приказ перед боем: поснимать сиденья командиров и заполнить все боеприпасами. Сидели на корточках, зато было чем драться. А все же снаряды надо было беречь.

Все поле было в дыму и гари, в нос бил запах горелого мяса. Нервы нужно было иметь, чтобы так драться - и еще в меньшинстве. А мы бились, вертелись, уходили из-под прицелов, сами стреляли, вот так еще три-четыре часа. Потом, уже в сумерки, слышу приказ: "Выйти из боя!" Попробуй, выйди. Ведь развернуться нельзя, тебе тут же в зад влепят, поэтому мы пятились, потом снова немного вперед, чтобы не дать им подумать, будто они выиграли бой, и опять задний ход. Трудность еще в том была, что сзади не видно, где воронка, где просто подбитый танк стоит, а еще хуже - горящий. В общем, не спеша, с боем, мы отошли на исходные рубежи. Фашисты за нами не гнались - тоже к себе отошли.

На поле - сплошные факелы. Не знаю точно, сколько мы танков подбили, но надо признать, что и мы пострадали, В моем батальоне осталось всего одиннадцать танков. А все же я считаю, победа была за нами.' Не числом провели мы этот бой - уменьем. Там же, где мы при равной численности дрались, как под Понырями, там наши танки шли и шли вперед, до самого Брянска. Впрочем об этом подробно в книгах написано, я же вам рассказал только то, что сам пережил.

Могло так случиться, что капитан Морилов, воин без страха и упрека, дошел бы со своим танком до Берлина, но неожиданный выстрел остановил его в разгар битвы на Курской дуге. Сам он рассказывает об этом просто.

- Меня ранило так: перед очередным боем я поставил задачу перед всеми командирами рот и взводов своего батальона и приготовился залезть в свой танк через нижний аварийный люк. И вдруг меня словно кто подхватил и нежно подбросил в воздух. Я лечу, будто во сне, и медленно спускаюсь в горящие развалины танка И с высоты краем глаза заметил: слева, сбоку, стоят замаскированные, врытые в землю "тигры"; должно быть, один из-них мой танк прямо в борт поразил. Может быть, даже сообразил, что это танк командира.

Упал в огонь и тут же выскочил, как на пружине. Прижался спиной к земле, глаза плотно закрыл, чтобы их не обожгло. Выручай, думаю, родная земля, танкиста в беде! На спине вроде бы пламя утихло, тогда я боком прижался, другим - и все вслепую. Потом кто-то ко мне подбежал, землей закидал...

Очнулся я в госпитале. Сразу понял, что без рук и весь обожженный. Все же сначала держался. Только рот у меня стал зарастать. Врачи меня на искусственное питание перевели, но один раненый лучшее средство придумал: он каждый день подсаживался ко мне и осторожно ложечкой рот раздвигал. Раздвинет настолько, чтобы кровь показалась, и оставит до завтра. Кончилось тем, что я сам стал есть.

И вот тут как раз - это уже в чкаловском госпитале было - я решил отказаться от пищи. Сказал врачу: приведите ко мне одного такого безрукого, кто смог жить, тогда и я жить буду. Несколько дней они никого не находили, потом врач-рентгенолог, проходя по базару, одного безрукого встретил. Он его тут же в госпиталь привел, прямо к моей кровати.

Протезов у этого инвалида не было, как я сам вскоре изведал, с протезами в те годы было плохо. Но тот безрукий показал мне, как он пользуется культями, обходясь без посторонней помощи, если нужно себя обслужить.

С того дня я стал поправляться. Кое-как жене письмо написал: так мол, и так, возвращаюсь в семью инвалидом - примешь или нет? Она сама за мной приехала, слова лишнего не сказала, и так началась для меня новая жизнь. Я сначала в охране служил, потом приемщиком в артели "Металлоремонт" и за эту работу тоже был орденом награжден - "Знак Почета". Впрочем, это я так, между прочим. Главное же вот что: какая бы беда ни случилась с человеком, жить можно. А какая бы беда пи случилась с Родиной, надо ее спасать.

Если человека ранят в бою, то его оттаскивают на ближайший медпункт, дальше, смотря по ранению, отправляют в медсанбат или полевой госпиталь, а оттуда иных эвакуируют в тыл. Так и подбитый, раненый танк оттаскивают с поля сражения и тянут трактором в ближайший ремонтно-восстановительный батальон, если же он горел, то на станцию, а там грузят на платформу и везут на завод. "При этом,- рассказал мне Макаров,- я заметил, если немецкий танк загорался, то экипаж выскакивал и наутек. Наверное, по инструкции. А наши танкисты выскочат и пытаются сначала пожар загасить - землей закидывали, зимой еще легче - снегом. Иной раз свой танк снова в бой вели. Конечно, если мотор загорался, то тогда уже ничего не поделаешь".

Я сам был свидетелем, как некто Савельев - сибиряк, очень этим гордившийся, такой же инженер', как другие, вызвался со своей летучкой сопровождать танки на поле боя, чтобы небольшие повреждения ренонтировать тут же, под огнем. И делал он это во время самых страшных танковых боев на Курской дуге.

- Я воевал не-как все - в партизанах. Попал я туда случайно: выехал на лето с родителями на дачу, а тут война. Отца успели взять в армию, а мы с матерью застряли. В сорок третьем году, когда мне исполнилось тринадцать лет, я ушел к партизанам. Я знал только тех, кто мне задание давал, и того, кому я это задание передавал. Да, был вроде связного: мальчишка, немцы меня за партизана не принимали, я свободно ходил.

Вторая моя специальность была - это, так сказать, вор. Крал я из немецких складов оружие: гранаты, автоматы, патроны - все, что под руку попадалось. Я был маленький, юркий, подлезал под колючую проволоку, какую-нибудь планочку отковырнешь - и просунешься.

Я спросил:

- Должно быть, вы зверств нагляделись?

- Да, фашистских зверств я на всю жизнь нагляделся. Видел, как вешали, как расстреливали. Массовых казней я не видел, но небольшими группами - сколько угодно. Заставляли самим себе рыть могилу, ставили на, самый край и стреляли. Достаточно было соседу донести на тебя, что ты коммунист, партизан или еврей - и готово. Угоняли людей у меня на глазах, как скот, в телячьих вагонах. Вообще они нас за людей не считали - за врага, которого надо поскорей истребить, или за рабочую скотину. Кто расстреливал - эсэсовцы или простые солдаты? Это я точно не знаю - обходил их стороной. Конечно, были среди них и черные мундиры, но были и в обычной форме, с повязками. Наверное, это были зондеркоманды, только мне они не докладывались. Из кого они составлялись - не знаю.

Наград за свою деятельность я не получил, зато подорвался на мине. Случайно. Долго лежал без памяти, очнулся в больнице, уже после освобождения. Фронт ушел далеко, и никого, с кем я был связан, мне разыскать не удалось. А жить мне, по правде говоря, не хотелось. Копил втайне от сестры снотворные таблетки, чтобы выпить их разом. Но она это заметила, очистила мои запас и дальше следила, чтобы я принимал таблетки при ней. Ну а потом я сам приучил себя к мысли, что надо жить, выжил, женился, даже проработал вот уже сколько лет в отделе снабжения. И инвалидом себя не считаю. Как это? А вот не считаю - и все. Я трудящийся, член партии, строю коммунизм вместе с другими. И хотя я признаю, что обслужить себя самого на сто процентов не могу, все же делаю по дому больше иного с руками. Знаете выражение - кривые руки? Так вот, у меня руки хоть и не целые, а прямые. Спросите на службе - довольны там моей работой или нет. Снабжение, если им всерьез заниматься,- это предынфарктное состояние почти каждый день. И я два инфаркта уже заработал. Да, два инфаркта, как два ранения. А потому вы меня больше о прошлом не расспрашивайте. Не хочется вспоминать - тяжело. Не просите.

О фашистских зверствах на оккупированной территории много писали. Но раз уж бывший партизан эту тему затронул, то я не могу не привести свидетельства еще одного обвинителя - все того же Бутусова.

"Много мой рассказ не добавит, но лично для меня было важно то, что я своими ушами услышал от очевидцев. Когда мы отступали, приходилось иной раз проходить по деревням, где побывали фашисты. Одну деревню на Псковщине я забыть не могу. Вернее, не деревню, а половину деревни - вторую половину фашисты сожгли. Была она, видимо, у них на подозрении, что помогала партизанам. И вот раз ворвался в деревню какой-то отряд - я уже из газет потом узнал такое слов: зондеркоманда - и согнал всех жителей к центру Мужиков молодых не было - те или в нашу армию мобилизованы были, или в самом деле подались к партизанам,- собрались одни бабы и старики. Молодых женщин тут же отделили - в. Германию на работу, как скотину, хуже чем при крепостном праве. Кругом собаки, автомат в спину и полезай на машину. А у одной молодки ребенок был на руках. Она думала - ее освободят от угона, так один солдат выхватил ребенка и бац его головой о сруб колодца. Запишите это, Николаич. У нас, когда мы про это от старухи узнали, кровь в жилах запеклась.

Или такой случай. Придет солдат в избу: "Матка, шнапс!" Нет у нее самогона - он ей сахара принесет, потом в договоренное время вернется, надерется шнапса, а хозяйку изнасилует и пристрелит. Слышал своими ушами. Конечно, кто это видел? Но. говорили мне люди -не один или одна, многие".

- Мне выпала нелегкая судьба на Ленинградском фронте воевать, при корабельной артиллерии, конечно, на суше,- так начал Ефимов.- Кидали нас с участка на участок, бомбежки были непрерывные, и артобстрел, и мины, и голод. Норма у нас была - восемь выстрелов в минуту, но снаряд весил сорок килограммов, и мы делали от силы два выстрела: несли люди снаряд, качались от слабости.

У немцев первое время большое превосходство в воздухе было. Наше орудие, как его ни маскируй, огромное, на виду. И вот начинают бомбить. Тройками заходили, одна тройка бомбы сбросит, уже другая пикирует. Были у них особые бомбы с дырочками, летят, свистят, думаешь - свету конец. Или просто бочки дырявые бросали - еще страшнее. И вот, бывало, отбомбится сотня самолетов, улетит, а из. воронки выскакивает солдат и смеется. Хохочет, будто его щекочут, остановиться не может. Мы сразу понимали, в чем дело, отправляли его в психический госпиталь. А на теле - хоть бы царапина.

Однажды зимой был я в "секрете". Мороз дикий, я замерзал, считал по секундам, когда смена придет, мне в землянку идти отогреваться. И вдруг вижу - прямо на меня идет отряд фрицев. Впереди - офицер. Я их чуть подпустил и дал очередь. Несколько человек упало, остальные бежали. Кто-то из них все же гранату кинуть успел, она недалеко от меня разорвалась и мне ногу поранила. Привезли меня в госпиталь, кладут оперировать, и вдруг я вижу - что за черт!- на соседнем столе этого самого офицера перевязывают. А я его сразу узнал, потому что запомнил, как щеку и нос ему прострелил. Я закричал: "Что же это делается? Я только что этого фашиста из автомата прошил, а вы его, как меня, лечите! Есть между нами разница?" Доктора слег-ка растерялись, а офицер меня понял и забормотал из-под повязки: "Я поляк, я поляк". Я отвечаю: "По-ляк - не поляк, а шел меня убивать!" Тут меня самого резать стали, мне не до споров, но доктора мои показания записали.

Положили меня на нары, и что вы думаете,- снова в двух метрах от того же офицера. Он так в немецкой форме среди наших моряков и лежал. Если бы нога мне не мешала, я бы его задушил. А он меня узнал, улыбается и говорит: "Пан, дзинкую, что ты подранил меня. Мне теперь за германца не воевать". И все твердит: "Я поляк, я поляк". По-русски он неплохо говорил, поэтому его, наверное, другие солдаты не тронули.

Так Ефимов, вслед за Ионовым, заговорил о гуманности на войне. Я сам был свидетелем, даже участником одной гуманной акции. В изолятор госпиталя, которым я ведал, неожиданно привезли немца из лагеря военнопленных. Мне объяснили, что его не оставили в медпункте лагеря, так как он сдался добровольно, с нашей листовкой. Фамилию его я и сейчас помню - Грабовский, родом из Данцига. Может быть, в его жилах тоже текла польская кровь, как у офицера Ефимова, но разговаривали мы с ним по-немецки.

У Грабовского была крупозная пневмония, которая в ту сырую зиму сорок четвертого года косила солдат хуже тифа. Мрачный парадокс лечения Грабовского состоял в том, что лечить его надо было бы сульфамидами. Они были открыты в Германии перед войной и воспроизведены у нас, но из-за войны в недостаточном количестве. Я мог лечить Грабовского только банками, как и наших солдат. Конечно, кто был покрепче, тот поправлялся и при таком лечении, однако пленный не принадлежал к их числу и слабел с каждым днем. Жил он надеждой попасть после госпиталя работать в "кольхоз"- так, я понял, было обещано на листовке. Однако одной надежды оказалось недостаточно - однажды утром, заглянув к нему за простыню, я увидел окоченевший за ночь труп.

Мне было его искренне жаль. Он завоевал себе право на жизнь, добровльно отмежевавшись от фашизма, и он был бы очень нужен после войны в новой Германии. К сожалению, смерть не считается с тем, что кто-то нужен для жизни. В извещении, которое немецкое командование послало родным, про Грабовского было, конечно, сказано, что он пропал без вести. Он умер, но не пропал - его похоронили среди наших солдат, а на дощечке написали его имя по-русски.

Я рассказал об этом случае Ефимову, и он согласился с тем, что с Грабовским поступили правильно. Насчет своего поляка он все же хранил сомнения, хотя возможно, что тот потом освобождал свою родину. Жаль, что Ефимов его фамилии не запомнил,- можно было бы поискать.

- Последний мой выстрел,- продолжал Ефимов свой рассказ,- был вот какой: один раз нас обстре-ливали и бомбили особенно сильно. Расчет таял, как снег на печурке. В конце концов я один уцелел. Тут звонит телефон. Командир батареи спрашивает: "Кто есть живой?" Отвечаю: "Ефимов. Больше никого".- "Ты хоть один выстрел еще можешь сделать?" Я посмотрел - как раз один снаряд остался. Отвечаю: "Смогу". - "Тогда стреляй!" Я поднял снаряд обеими руками, несу его перед собой, как торт шоколадный, и вдруг мина свистит, прямо ко мне. Я упал носом в землю, но руки остались впереди снаряда, и их искорежило.

Кровь бьет ключом, а перевязать некому. Ползу по снегу, не знаю, сколько прополз, сознание потерял Истек бы кровью, да кто-то меня подобрал.

Потом меня самолетом на Большую землю пере-правили, лечили, но я без рук жить не хотел. Во-обще я от природы очень здоровый, и потом когда я смирился и начал работать завскладом, то таскал на спине ящики по сто двадцать килограммов. А все же, когда мне в госпитале вторую руку отпилили, я сказал себе: кончено.

Первый раз я хотел покончить с собой еще в поезде, пр пути в тыл. Ночью встал, санитарка дремлет у двери, я плечом нажал, стал было ее открывать, да один ходячнй вскочил, поймал меня за ворот. "Ты что это,- говорит,- задумал? На ходу под колеса?" Тут и санитарка проснулась, уложили они меня, стали уговаривать, что не кончена жизнь. Все-таки я в госпитале, уже в Чкалове, второй раз на себя покусился. Взобрался с грехом пополам на подоконник, стою, будто оглядываю местность, а сам смотрю, куда лучше прыгнуть, чтобы разом конец. Опять один ходячий заметил, поймал меня за ногу, сбросил прямо на пол. И снова все стали меня уговаривать, что не кончена жизнь, надо себя перестроить. Понемножку" уговорили. Когда меня выписывали, я уже от мрачных мыслей отстал. Об этом вам лучше меня жена расскажет.

- Отстал он от этих глупых мыслей, да еще как!- охотно подключилась к нашей беседе Татьяна Степановна. Чувствовалось, что ей уже давно хотелось принять в ней участие.- Самый веселый парень был в нашем квартале. Тогда и парней-то вообще было - раз, два. и обчелся. А Мишка говорил: "Я со смертью в обнимку два года жил, теперь хочу о ней позабыть". Хоть война и не кончилась, а все же мы, молодые, собирались то у одного, то у другого, тан-цевали, веселили жизнь, как могли. Бывало, подруга говорит: "Приходи ко мне сегодня".- "А Мишка Ефимов будет?" - "Будет".- "Тогда я приду". А нет его - нет и веселья, уныние.

Так вот мы веселились, а потом он меня как-то спросил: "Ты замуж за безрукого выйти не испуга-ешься?" Я отвечаю: "Не испугаюсь". - "Ну, смотри, жизнь будет тяжелая". - "А я тяжести не боюсь. Была бы любовь". - "Любовь будет".

Однако надо было как-то моих родителей обо всем известить. А они считали, что я за генерала выйти должна. И на тебе: вместо генерала - калека. Когда Мишка пришел к отцу объясняться, тот его чуть с лестницы не спустил. Кричит: "Безответственность! Ты что - не понимаешь: ляжете вдвоем, встанете втроем? Чем детей кормить будете?"

Ну, хорошо, все-таки мы расписались, родителям надо было сказать. Я такое придумала: пошла в смену - я телефонисткой работала,- а паспорт с отметкой загса нарочно оставила лежать на виду. Мать увидела, встревожилась: что это я паспорт забыла? Время было военное, патрули, документ должен быть при себе. А потом что-то з ней екнуло, она перелистала странички, увидела отметку, все стало ясно. Перцу они мне задали, но я отмолчалась.

Первую неделю мы так и оставались жить каждый на своей площади. Потом Мишкина сестра уехала в деревню, к своим, а я перебралась в его комнату. Мать мне ложки с собой не дала, проводила сурово. И до самой смерти не простила меня за то, что я генерала не подцепила. Отец - тот простил. Мать у нас потом жила до самой смерти, а на Мишку, как на чужого, смотрела.

Но жили мы хорошо! Все, что у нас есть, все мы сами заработали, по штучке приобретали. Помню, железную кровать купили на барахолке - был праздник. И каждая ложка, каждая вилка - тоже праздник. Первое время голодно было. Придешь домой с работы - есть нечего. "А,- говорю,- Мишка, давай в карты играть!" Поиграем, а потом в постельку. Когда Мишка с протезами освоился и на работу по шел, стало, конечно, полегче. Но я ни о чем не жалею Потому что не в вещах дело - самое дорогое мы сразу имели. И пусть все знают, что дешево, а что дороже алмазов. Нет их у нас - и не надо.

- На Ораниенбаумский плацдарм,- рассказывает И. Я. Осипов,- я прибыл в декабре 1941 года в составе 48-й стрелковой дивизии. Да, вы правы, самая героическая страница этого "пятачка", как называли его солдаты, была уже позади. Морские пехотинцы вгрызлись в этот клочок земли, отрезанный даже от Ленинграда, и выдержали там такое, о чем нам, прибывшим им на подмогу, уже рассказывали, как легенду. Оставшихся моряков влили в наши ряды, и мы бились бок о бок. Фашисты в рупор кричали: "Рус, сдавайся, у тебя обе ноги в заливе, на суше осталась одна голова!" А сдаваться-то пришлось в конце концов им.

Мы держали активную оборону два года. Иногда нас отводили для отдыха во второй эшелон. Помнится, один раз мы приходили в себя в Китайском дворце. Весь сорок третий год мы готовились к наступлению, морем доставляли артиллерию, танки. Для танков крепили настилы, чтобы они не проваливались в болотистый грунт.

Наше наступление началось четырнадцатого января сорок четвертого года. Авиация хорошо обработала передний край фашистов, да и артподготовка была мощной. В результате мы в первой линии немецких траншей никого не застали - немного убитых, и только. Такая же картина во второй линии - никакого сопротивления. Так мы их гнали до Нарвы, только с отдельными стычками. Насмотрелись на фашистские зверства. А с другой стороны, хорошо помню: выбегает из сарая венгерский солдат и кричит: "Я мадьяр, я мадьяр!"-просил оставить ему оружие, чтобы он мог сражаться за нас. Ну, его, конечно, в штаб увели, как с ним дальше было,- не знаю. В одном лесу, уже вблизи Нарвы, мы увидели, как наша артиллерия целый немецкий лыжный батальон уложила. Все же вокруг Нарвы фашисты собрали сильный кулак. Солдаты говорили, будто наше наступление отложили на три дня. Наступление будто бы должно было начаться в шесть ноль-ноль, не помню точно какого числа, а в половине шестого рупор с немецкой стороны "Катюшу" за-играл, потом "Синий платочек" и, наконец, заорал: "Рус ты наступаешь? Мы тебя ждем!"-и пошел перечислять все наши подразделения, всех командиров по имени. "Языков" они удачно набрали, должно быть.

Так или иначе, через три дня пошли мы в атаку. Меня назначили связным между штабами батальона и полка, в первых шеренгах я не бежал, а все же ранили в руку. После излечения меня через запасной полк направили в 224-ю дивизию, а с ней нас перебросили под Выборг. Там меня в саперы перевели. Наша работа была в основном подвозить ночами десантников на лодках к островам, снимать немецкие мины, потом перед отбитым у фашистов плацдармом свои мины ставить. Одна беда была - ночи светлые. В белые ночи с девушками гулять хорошо, а воевать - гибель. Один раз мы должны были плыть в лодке - трое солдат с лейтенантом. Он посадил нас в лодку и говорит: "Вы плывите, а я доберусь на плавучке". "Плавучкой" мы спасательный круг называли. Мы стали грести. Немцы нас засекли,- думаю я, лейтенант этого и опасался. Однако они в нас не попали. Высадились мы у нашего десанта, ждем лейтенанта - нет его, а он один знал, где мины ставить. Труп лейтенанта на третий день с плавучкой к берегу прибило, за два дня до этого нам уже нового командира прислали.

Надо прямо сказать - остаться в живых под Выборгом было непросто. Для нас главная трудность была в том, что море все время менялось. Отобьет наш десант кусок острова, глядишь, шторм, они в воде по горло сидят. Приходится их снимать, а только снимешь - море спокойное, снова тот же кусок отвоевывай. Там я и руки свои потерял. С нашей же миной какую-то ошибку допустил. Их волной прибило к берегу, стал я их разминировать, а одна мина у меня в руках разорвалась.

Я валялся по госпиталям до сорок восьмого года. Жена меня ждала, потом ходила за мной. И сейчас ходит.

Я осторожно спросил:

- Как с протезами?

- Плохо. На правой руке у меня, как видите,Крукенберг. Я могу ложку взять вилку. А заводские протезы мне не годятся. Особенно этот последний биоэлектрический. Я вам по совести скажу: я еще ни от одного инвалида о нем ничего хорошего не слышал. Их даром дают, да только берешь, а дальше закидываешь куда-нибудь в шкаф. Для одноруких они, может быть, и удобны, но для безруких - нет. К ним полагается пояс особый, с батарейками, и спрашивается - как его пристегнуть? Потом - чуть вспотеешь, кисть тут же разгибается, и ходишь беспомощным. Вот говорят, есть какие-то протезы Руденко. Вы о них знаете?

- Я сам к нему собираюсь. Он же без рук.

- Тогда разузнайте у него - почему их не дают? Мне кажется, не я один хочу их получить.

Когда открылась дверь квартиры Руденко, то я в первый момент подумал, что ошибся номером. Стандартный прием был такой: жена открывает дверь, сзади нее стоит мужчина без рук. Здороваемся поклонами, руки для пожатия нет, но по крайней мере ясно, что нашел того, кого надо, не заблудился в лабиринте корпусов номер 1, 2, 3 и 4. А тут я столкнулся у двери с широкоплечим мужчиной, наделенным, по видимости, обеими, руками. Я извинился и хотел отступить, но он, улыбаясь, спросил: "Вы такой-то?" - "Да".- "В таком случае вы ко мне. Я - Руденко".

Правда, руки мне он не пожал. Позже я понял, что в этом сказался еще не устраненный дефект конструкции его протеза: он позволяет дозировать сжатие от нуля до двадцати килограммов, однако обратной, сенсорной, связи нет, и потому можно нечаянно покалечить гостю руку. Григорий Трофимович - типичный Левша. Он не кончил института, что, может быть, даже могло ему повредить, он просто родился с даром конструктора, музыканта, художника и шахматиста. Узнать обо всех этих дарованиях, как это ни странно, помогла ему война, оставившая его инвалидом с несломленным духом. Писали о Григории Трофимовиче много, он показал мне целый список статей, но чтобы представить себе многогранный облик человека искусства, изобретателя и воина в прошлом, лучше всего послушать его самого.

- Конечно, до войны я и думать не мог, что стану когда-нибудь конструктором протезов для рук,- ответил на мой первый вопрос Руденко.- До войны я дорос только до счетовода в колхозе, и что из меня могло бы дальше выйти, знает только бог. Все же хотя изобретателем я не был но изобретательным был. Еще мальчишкой вечно возился с чем-нибудь по дому, прилаживал, даже придумывал. Мне кажется, это у меня от отца. Он был и пахарь, и плотник, и столяр, и кузнец, и, можно сказать, архитектор. В шестнадцатом году он со всей семьей переселился с Украины в Алтайский край, на границу с Казахстаном. Там кругом на сто километров палки не сыщешь. А уже была осень, скоро зима - где жить? И вот он сумел нарезать дерн и так уложить своды, что они безо всякой подпорки несколько лет простояли, пока не сделали саман и из него уже построили дом по всем правилам.

Я же мое первое изобретение сделал на войне. Это было летом сорок второго года. Мы стояли к северо-западу от Москвы, в районе Погорелого Городища,- меткое название для прифронтового местечка, не правда ли?

Руденко взял лист бумаги и, ловко орудуя карандашом, зажатым в пальцах протеза, набросал схему.

- Вот так текла речка, мелкая, а все же, выражаясь по-военному, водный рубеж. С западной стороны был лесок, в нем окопались немцы, а с восточной стороны - другой лесок, по его краю шли наши окопы. Нейтральная полоса была шириной метров пятьсот. Мы перестреливались из окопа в окоп, но пули долетали уже на излете, разве что мины, но их у нас не хватало. Гранату же, вы знаете, можно бросить только на пятьдесят метров, значит, они лежали без дела. И вот что я придумал. Ночью выползал с несколькими бойцами на нейтральную полосу, к самым крайним березам, и выбирал такую, чтобы можно было ее согнуть до земли. Березы гибкие, не ломаются. На верхушке мы располагали гранаты, штук пять, а чеки от них привязывали шнурками к кусту. Потом отпускали березку, и весь заряд летел прямо к немцам в окопы. Взрыв получался, как от хорошей бомбы. У них суматоха начиналась, обстрел беспорядочный, но мы свое дело сделали. Правда, вскоре командование мою гранатометательную деятельность прекратило - у нас огня ответить на их огонь не хватало, а ночь без сна н в бою - кому она особенно нужна, если не было особого приказа наступать? Тогда дело другое.

Насчет недостатка огня я сказал. Но не хватало и продовольствия. Вообще тогда тылы работали неважно. Доходило до того, что я же придумал с березы под корой соскребать такую зеленую мякоть. Она оказалась сладкой и, как я сам на себе проверил, питательной. А на нейтральной полосе поспевала картошка. Мы стали ползать за ней сперва ночью, но тогда плохо видно, где копать начали пробовать днем, Й вот опять проснулось во мне желание экспериментировать. Как-то раз мы с одним бойцом ползем, и немцы в нас не стреляют. Тогда я подумал: а что, если пригнувшись пройти - обстреляют или нет? Конечно, глупая мысль, жизнью рисковал, а все таки встал и потихоньку пошел. Не стреляют. Тогда пошел во весь рост. И представьте себе - дошли мы да картошки, накопали в оба вещмешка полностью, и на одного выстрела в нашу сторону. Так я во весь рост я вернулся героем. Правда, когда другие так же во весь рост пошли, их обстреляли.

Несколько раз мы в ночные атаки ходили. Как вам атаку описать? Прежде всего, конечно, ура, за Родину; а потом - мат. Когда из окопа вылезешь под пули, под разрывы снарядов и мин, люди рядом с тобой, справа и слева, валятся, как пеньки, кажется, каждая пуля, каждый осколок - твой. Мне до сих пор непонятно, как это меня тогда не задело. Сквозь этот огонь мы в траншеи немцев врывались, но рукопашной обычно не было - они отступали.

Зато наутро они шли в контратаку, разумеется, после хорошей бомбежки и артподготовки, часто с танками. Мы отбивались, но и нам приходилось к себе отходить. Если же они нашу передовую занимали, то мы ночью собирали кулак и их вышибали. В общем, добросовестно воевали с обеих сторон.

После таких боев нас обычно отводили во второй эшелон для пополнения и для отдыха. И вот вчера еще кровью, можно сказать, умывались, а сегодня в окопах игра в шахматы идет, музыкальные инструменты звучат. В нашем взводе был баян, гитара и мандолина. Я по слуху на всех играть научился, стал главным музыкантом окопного клуба. Вечерами нас группами отпускали в деревню к девушкам. Я и там играл, временами казалось - никакой войны рядом нет.

Она была - и рядом, и далеко. Иной раз только разыграешься - вдруг тревога, всем по окопам, готовься отбивать наступление немцев. А дальше опять все, как ни в чем не бывало. Как-то раз в те дни у меня выявились способности, как теперь бы сказали, экстрасенса. Были мы в доме одной девушки, помню, что звали ее Олей, а как мать звали - забыл. У Оли отец как пошел в первый день на войну, так о нем ни слуху ни духу. И вот сидим мы, Оля плачет, мать ее плачет, никакого веселья. И я не знаю почему, однако всерьез говорю: "Бросьте вы плакать, придет твой отец, Оля, завтра с войны". Все, конечно, решили, что я так, утешаю.

А на следующее утро Оля бежит к нашим окопам. Ее часовой не пускает, но она просит вызвать меня. Только завидела, еще издали кричит: "Отец вернулся!" Оказывается, его после ранения отпустили домой на побывку.

В сорок третьем году меня перевели в танковый десант Слыхали о нем? В кино такие десанты часто показывают, нельзя только показать, каково это: ты на танке сидишь, на виду и ничем не защищен, а в тебя стреляют из чего только можно. Нам, десантникам, правда, разрешалось при сильном огне укрываться за танками - в наступлении они обычно шли медленно, чтобы из прицела огневые точки противника не терять, а то и вовсе останавливались, чтобы выстрелить поточнее. В таких случаях мы окопчики отрывали, поддерживали танки автоматным огнем.

Я и в танковом десанте целый остался. А много народу погибло, смерть дышала в затылок. Броня часто после боя бывала нашей кровью полита, но, знать, не на броне суждено было мне пострадать, а под броней. Я стал командиром танка, и в боях под Кенигсбергом в башню танка угодила, как я думаю, стальная болванка. Во всяком случае, взрыва, как от снаряда, не было. Только удар, и мне обе руки оторвало.

Дальше из госпиталя в госпиталь, мысли о самоубийстве, все, как положено. О самоубийстве я думать перестал, когда начальник госпиталя привел ко мне безрукого инвалида и тот мне сказал: "Не унывай, парень! Жить можно и без рук! Вот я - смотри, веселюсь". Веселился он, наверное, как актер в роли на сцене, а все-таки главного он добился: я стал думать не о смерти - о жизни.

Когда меня выписали в Москве, я стал вначале работать в клубе. Работал, людей развлекал, а сам думал только об одном: как бы мне мои протезы усовершенствовать? Надо сказать, что тогда была пора массового изобретательства разных протезов и для рук, и для ног. Это не удивительно: существовавшие протезы удовлетворить не могли. Для руки был протез Кононова, был тяжелый деревянный протез под номером 901, потом появилось так называемое "американское чудо". Чудом оно никак не было - тот же принцип, что и у других протезов, только корпус из стали. Вот он у меня сохранился - взгляните.

Руденко встал и достал из шкафа несколько образцов, так сказать, музейных протезов. Пока я их рассматривал, он продолжал:

- Я много думал, экспериментировал на себе, а мои друзья по клубу - слесари, токари, столяры - изготовляли детали для сборки. Наконец, уже к шестидесятый годам я изготовил такой тип протеза, которым пользуюсь до сих пор. Видите - он позволяет осуществлять активное схватывание в любом положении пальцев, главным образом за счет управления тягами, связанными с поясом на груди. Действовать этим протезом можно почти как рукой, хотя над его усовершенствованием я должен еще поработать. Все же друзья стали меня уговаривать: "Ты о себе позаботился, теперь позаботься о других. Патентуй свое изобретение, двигай его на завод". В 1964 году я оформил мое первое авторское свидетельство. Всего у меня крупных три, мелкие я не считаю. С 1974 года я вообще стал работать конструктором в системе Роспротез-прома, однако недавно ушел. Причина? Не продвигают мои изобретения на заводы.

Слишком, мол, они сложны. А знаете ли вы, что у кисти человека двадцать степеней свободы? Можно их обеспечить парой винтиков или нет? Сейчас во всем мире происходит увлечение биоэлектрическими протезами. Может быть, за ними будущее, но пока даже в лучших образцах много изъянов, главным образом в смысле надежности. Поэтому я держусь за механику, У меня две мечты: во-первых, создать такой протез, чтобы заработали все фаланги пальцев, добиться сгибания в запястье, управляемой фиксации всех пальцев и запястья; с таким протезом можно будет работать, скажем, шофером, вообще выполнять почти любую работу. Вторая мечта моя - создать малые протезы для дома, чтобы с их помощью можно было мыться, не боясь влаги, застегивать пуговицы, крючки, брать тонкие вещи, скажем, вдеть нитку в иголку. В таких протезах, мне кажется, все пять пальцев не обязательны, важна полуфункциональность, возможность использования вместе с рабочим протезом Шульца, который я считаю хорошим, но малопригодным для быта.

Когда мы прощались, Григорий Трофимович сказал по обыкновению широко улыбаясь: - Разболтался я, однако, сегодня. Я ответил убежденно:

- Это я вас разболтал.

Однако про себя я подумал: недостаточно разболтал. Есть такому человеку еще о чем рассказать. И я не ошибся. Но к этому я вернусь позже.

В Дмитрии Сергеевиче Рещикове нет той энергии, которая, кажется, сжигает Руденко. Может быть, поэтому он не стал настоящим конструктором протезов. Сам он считает себя консультантом, доводчиком. Доведя протез до нужного качества, дальше он сосредоточился на том, чтобы демонстрировать его возможности.

- На войне,- рассказал он мне,- я был сапером. Дальше обычная история: мина взорвалась в руках - огонь, кровь, темнота. А между тем я собирался стать пианистом: как раз перед войной закончил Гнесинское училище по классу фортепиано. Ну как-то я с моим отчаянием справился, начал новую жизнь, работать стал агентом по снабжению с косметическими протезами на руках. Интересное началось, когда мне дали рабочий протез Шульца - автор его в то время не был профессором. Протез мне очень понравился, но кое-что я в нем подправил. В результате этим протезом я все мог делать - от вышивания иглой до работы с молотком и стамеской. Сколотил всю мебель в квартире. Тогда мне пришло в голову пойти в ближайшую школу, предложить им вести урок "Умелые руки". Сначала учителя остолбенели - человек без обеих рук собирается воспитывать умелые руки. Однако я им продемонстрировал свои возможности, и они согласились. Когда же присмотрелись ко мне, то сами предложили мне больше - стать преподавателем труда.

Мне эта работа очень понравилась. На ней меня корреспонденты заметили, и было одно время, когда я стал знаменитостью - то один про меня напишет, то другой. Заголовки статей были один другого хлеще. Жаль, что почти все вырезки забрал у меня один писатель - решил книгу обо мне написать. Книгу он не написал, а вырезки так и остались у него. Вот тут пара вырезок еще лежит взгляните.

Он извлек несколько пожелтевших листков. Я прочел заметки - они были, казалось бы, подробными, но живого человека я в них не почувствовал.

- Все эти заметки - суета,- заметил он.- Главное то, что в пятьдесят восьмом году я лично познакомился с Леонидом Сергеевичем Шульцем и стал у него вроде консультанта-доводчика. Придумает он что-нибудь новое в своем протезе - советуется со мной. Спорили. Если он упирался, я ему говорил: "Вы не забывайте, что не вам с этим протезом жить и работать, а мне. Кому же лучше знать?" Кстати, вы слышали, что он дожил до девяноста шести лет? И почти до самой смерти работал Когда справляли его девяностолетний юбилей, он поднял бокал и пошутил: "Дмитрий Сергеевич, если вам удастся прожить еще десять лет, то я приглашаю вас на мое столетие". Мне удалось, а ему - нет.

Шульц устроил меня работать по совместительству на завод. Мне кажется, я там много полезного сделал. Помню один случай. Рабочий на циркулярной пиле отрезал себе пальцы на левой руке. Мы ему дали рабочий протез, однако мастер его к работе не допускает: "Инвалид,- говорит,- на такую работу? Да он и до инвалидности норму всего на девяносто процентов выполнял, а теперь будет на двадцать". Долго спорили, решили попробовать. Мастер сказал: "Ладно, если он без руки хотя бы восемьдесят процентов даст, я его оставлю работать". А рабочий в первый же день выдал сто сорок процентов. На другой день - столько же. В чем дело? Он признался: "Двадцать лет на этой пиле проработал и все боялся ее, оттого и норму не выполнял. А-теперь мне не страшно - пусть она пилит протез, мне не больно".

Я осторожно спросил; "Вы дома этими приспособлениями сами пользуетесь?" Дмитрий Сергеевич слегка смутился и признался: "Дома мой основной протез - вот эта резинка на правой культе. Подсовываю под ложку, вилку, ручку и все такое".

Я вспомнил про набор приспособлений, придуманный Корниенко, о мечте Руденко создать бытовой удобный протез. Если уж и Рещиков не пользуется рабочим протезом в быту, значит, он и в самом деле несовершенен, есть над чем поработать энтузиастам. Реши ков и сам затронул этот вопрос не без горечи.

- Вы ничего не сказали о музыке. Часто вы бываете на концертах?

Рещиков немного помолчал. Потом он ответил:

- На концертах я не бываю. И проигрывателя не держу.

Я ожидал такого ответа.

- Отрезало музыку. - Да. Вместе с руками. Больше я ничего не спросил.

- Вы говорите, что кое-кто из ваших знакомых сталкивался со власовцами. Я, не хвалясь, могу сказать, что ближе меня вряд ли кто с ними столкнулся. Кроме других бойцов нашей роты, конечно. Те дрались вместе со мной. Где это точно происходило, я сейчас сказать не могу, а год был сорок четвертый. Разведка донесла, что лесом на нас идет большой отряд власовцев. Командование приняло решение: стрельбы не открывать, а перерезать их всех из засады, в ночном бою. Мы сложили винтовки, сняли с них штыки, багнеты и засунули их за сапоги, в карманы, откуда кому удобнее было достать. Чтобы в темноте своих от чужих отличить, наш командир распорядился, чтобы мы пояса надели через плечо. Тогда нужно было только попытаться схватить человека рукой за пояс, и если он на месте - значит, бей, не сомневайся.

Разведка следила за власовцами и точно указала нам место, куда они должны были прийти ночью. Вокруг этого места расположилась наша рота. Командир еще раз напомнил - в плен не брать. Потом мы услышали хруст веток, и он скомандовал: "Вперед!"

Они нас не ожидали, с разведкой у них дело было поставлено плохо. Боевое охранение могло быть, но мы все равно напали со всех сторон. Я помню, как уцепился за первый пояс и всадил штык в живот, в позвоночник уперся. Кто-то заматерился возле меня - свой или власовец - понять было нельзя. Дальше уже кругом слышались крики - вся русская отборная матерщина. Я тоже кричал, от крика почему-то было легче. Сколько раз я хватался за ремень и колол, точно не помню. Был какой-то угар. Помню вот еще особый звук, с каким багнет входит в тело. В общем, звук особенный, жуткий, крики его полностью заглушить не могли. Такой вот звук - и падает еще теплое, но уже мертвое тело.

Хватаясь за очередной ремень, я думал только о том, что они вот-вот нас разгадают и тогда пойдет резня в обе стороны. Чувствуешь, как чья-то рука шарит по поясу, и не знаешь, свой ли тебя проверяет или власовец готовит удар. Я все ждал, как чей-то голос скомандует: "Да они же ремни поснимали!" - и не видать мне тогда белого света.

К счастью, возглас этот так и не раздался. Злости, ругани у них было сколько угодно, а смекалки, хладнокровия не хватило. Резались мы часа два-три, все ночью, в кромеш-ной тьме - небо тучи закрыли, словно и звездам на нас смотреть было жутко. Впрочем, о времени я вспомнил толы ко утром - тогда же его просто не было, были только крики, хриплый присвист от входа ножа в мягкое тело стон, тупое падение трупа.

Остаток ночи спать я не мог: все чудился запах крави, в ушах стояли стоны и ругань. Утром, на подъеме, на меня как-то странно посмотрел один боец, не то спавший, не то лежавший, обезумев, рядом со мной. "Сорокин,- прошептал он хрипло,- чё это, парень, с тобой?" Я подумал, что ранен. Я вполне мог не почувствовать раны в том состоянии, в каком я находился. Я так и спросил: "Я ранен? Куда?" - "Да нет. Ты сам посмотри". И он достал из вещмешка осколок зеркальца, перед которым он обычно брился. Я взглянул в него - и не узнал себя: волосы стали седые, вот как сейчас.

Ослабление духа солдат вермахта, разбитых под Сталинградом, постепенно, но неминуемо разъедало эту отлаженную военную машину. На Орловско-Курской дуге немцы дрались еще в полную силу, но дальше год непрерывного отступления сделал свое дело.

Это хорошо видно из рассказа В. С. Карелина. Он был командиром стрелкового взвода и прошел от Вислы до Одера. На передовой он оказался в январе 1945 года, когда его часть начала наступление в районе Сандомирского плацдарма. Взвод Карелина шел на исходные позиции для атаки ночью цепочкой через сосновый лесок. Вдруг цепочка прервалась - один из солдат был убит близким разрывом снаряда.

"Куда идти дальше? - говорит Карелин.- Ни зги не видно, кричать запрещено. Послали во все стороны разведчиков, удалось найти наши позиции как раз перед началом артподготовки. Пушек было столько, что снаряды, казалось, начнут в воздухе сталкиваться. Затем тишина, и вперед прошел приданный нам танк. Однако он попал в спираль Бруно - это такая ловушка из проволочной сетки, танк через нее не прорвется. Я вижу - один танкист выскочил и тут же упал. За ним второй выполз, но и его ранило. А после этого, как я заметил, стрельба из немецких окопов прекратилась. Нам вот-вот в атаку бежать, а меня что-то дернуло - пойду в разведку. Конечно, ползком, осторожно. У первого танкиста я остановился - он убитый лежит. Второй был ранен в ногу, я его перевязал. Остальные танкисты сидят в танке, выжидают. Я им постучал - вылезайте, никто в вас не стреляет. А сам к немецкому окопу уже чуть ли не бегом. Окоп в песке был отрыт, в полный рост, прутьями укреплен, но во всем окопе ни одного живого - только скрюченный труп с разбитым минометом.

Я скорее назад. Батальонный кричит: "Это что за самовольщина?" А я отвечаю: "Вы не ждите сигнала, бегите, догоняйте фрицев скорее. В окопе-то никого нет".

Тут как раз дали сигнал атаки, мы кинулись в полный рост, через окоп перескочили - и дальше. Залечь они заставили нас только у третьего рубежа обороны. Но артиллерия дала второй вал. Кончился он, мы выждали и прибежали к пустым окопам. Не было у них духа лицом к лицу с нами схватиться".

За месяц боев часть, в которой сражался Карелин, прошла зигзагами почти шестьдесят километров, а рукопашного боя ни разу не было.

"Обычная картина: после артподготовки бежим вперед, и в первой полосе окопов - одни трупы,живые уже отступили. Старые солдаты мне говорили, что раньше, в начале наступления, все было иначе: и рукопашные, и контратаки, мы же не столько шли, сколько бежали вперед и вперед. Ближе к Одеру окопы вообще кончились: немцы оборонялись или в старых кирпичных домах, или просто, как говорят, в складках местности. Кто-то пустил слух, что фрицы окружения смертельно боятся, а генералы наши научились брать их в "котлы". Конечно, и техника имела огромное значение; и артиллерии, и танков, и самолетов было много. Бомбить наш передний край немцы днем вообще не решались. А видно было только "раму" и то над немецкими окопами.

Однако если промах какой сделаешь - тут же конец.

Мы как-то ночью без боя, преследуя, поднялись на бугор. Зима хоть и не такая, как наша, а холодно. Солдаты зарылись в снопы, а я подобрал немецкую саперную лопату и вырыл себе окопчик - не так тепло, но и не так опасно. А на рассвете один солдат вскочил из-за снопов и к соседям бежит. Я кричу: "Ложись, чтоб тебя, ты нас выдаешь!" - "Я только тютюна у братвы одолжу". И тут же лег - но поздно. Немцы враз открыли артиллерийско-минометный огонь. Мне-то в окопчике ничего - осколки летели над головой, а сноп - не защита. Один дурак, а сколько жизней из-за него напрасно сгорело.

Дальше за Одером - я вам потом подробнее обо всем расскажу - молодой лейтенант прямо с курсов повел свой взвод по лощине чуть ли не походной колонной. Думал, раз лощина, то их не видно и опасности нет. А там засада была. По ним из пулемета ударили - только двое осталось в строю. Лейтенант сам за свою самодеятельность жизнью поплатился.

Наши солдаты, как правило, были герои - жизни своей не жалели. Но не скрою: были сачки, как и в мирное время. У Одера мой взвод плоты вязал из чего только было возможно. Работали, как окаянные, руки в крови, а один солдат лег и лежит себе. Я решил: заболел или ранен, хотя мы за дюной скрывались. Подхожу - спиртом на два метра разит. Я кричу: "Ах ты, пьяная рожа, встать немедленно или я пулю всажу!" А он, весь красный, бормочет: "Река широкая, все равно на этом плотике верная смерть". Кстати, перешли мы Одер посуху: в нескольких километрах от нас был взорванный мост, саперы ухитрились его за ночь подновить, а мы следующей ночью перебежали".

Форсировав Одер, Советская Армия начала последнюю фазу войны. Вопрос уже не стоял: кто победит? Вопрос стоял: когда же, наконец? В последний раз В. С. Карелин испытал эту бессмысленную ожесточенность сопротивления на окраине Глогау в Силезии.

Сплошной линии фронта уже не было, как при нашем отступлении. Не было классических траншей, бились в старых толстостенных домах. В деревне Кенигсхафен командир роты Мартынов поставил задачу выступать в качестве головной походной заставы вплоть до соприкосновения с противником, Карелин отправился к своему взводу выполнить этот приказ.

Была темная февральская ночь. Разведчики взвода продвигались, не встречая врага, часа полтора. Затем они натолкнулись на первый дом в окрестностях Глогау. Карелин вошел с тремя содатами в этот первый немецкий дом и обнаружил дымящиеся в пепельнице окурки.

Каждую секунду из затененного угла мог раздаться выстрел.

Дом осторожно обследовали, но никого не нашли. На мину, к счастью, тоже не нарвались. Отправив связного с донесением, Карелин с двумя автоматчиками двинулся дальше. Бывалые солдаты, они услышали немецкую речь прежде, чем враг их обнаружил, и залегли. Все же их окликнули. "Вер да?" - спросил чей-то голос. Карелин попытался имитировать немца. "Дойче зольдатен",- ответил он и стал отползать. Немцы заподозрили обман и выкрикнули другой вопрос - его Карелин не понял. Он дал своим солдатам знак отползать-огонь был неминуем, задание же - обнаружить врага - удалось выполнить.

Едва рассвело, Карелин повел свой взвод от дерева к дереву, перебежками, как в лесу, через парк. По ним открыли огонь из пулеметов, забросали гранатами, но все же они ворвались в ближайший дом. Немцы, не дожидаясь их, отступили. Это была лесопильня. Из слухового окна на чердаке видны были неглубокие, наспех вырытые окопы поперек улицы. Карелин мог вести обстрел сверху, но за-' хватить окопы, взяв пленных, удалось только к вечеру. Тут же был захвачен еще один дом - уже с потерями, но без рукопашной, которой немцы явно боялись.

Теперь перед взводом Карелина простирались две улицы. Та, что налево, замыкалась церковью, с колокольни которой стрелял пулемет. Ближайшие дома тоже были превращены в крепости. Продвигаться дальше можно было только под прикрытием артиллерии. Лейтенант из дивизиона пообещал: "Дадим огоньку!" Подтащили орудия к вечеру, открыли огонь. Взвод Карелина снова начал атаку - который раз, он не мог сосчитать. Солдаты благополучно добежали до ближайших домов, но перед самим Карелиным разорвалась немецкая мина. Очнувшись, он обнаружил, что лежит в луже крови на открытом пространстве. Кожаные перчатки на его руках были в лохмотьях, пропитанных кровью, и видел один только левый глаз. Правая стопа пробита осколком. Занятые боем с солдатами, немцы больше не стреляли по Карелину, и ему удалось встать, даже добраться до лесопилки.

Карелин вспоминает: "Санитар перевязал меня и погрузил на носилки с собачьей упряжкой. Помню, на прощанье командир роты поцеловал меня, как родного. Санитар быстро доставил меня в санроту. Здесь мне сделали первичную обработку, напоили горячим чаем, обложили химическими грелками. Боль ко мне еще не пришла, я был в полузабытьи. Почему-то все удивлялся, что на дворе уже тринадцатое февраля, а снега все нет - такой, значит, климат в этих местах.

Потом, в медсанбате уже, пришла боль, я потерял сознание и окончательно пришел в себя только в госпитале в городе Фрауштадт. Я пролежал там пять-шесть дней и все время думал о маме. Весной сорок четвертого года погибла моя сестра под Витебском - она была медсестрой на передовой,- а теперь второй удар. Впрочем, какой именно удар, я еще точно не знал. Руки были так забинтованы, что нельзя было понять - целы кисти или вместо них вата. Только в Ченстохове на операционном столе я увидел обрубки вместо кистей. Стопа была тоже искалечена, без большого пальца. На руки мне наложили лонгетки, а раненый глаз удалили. Лежал я вее время на спине и если не разговаривал с соседом, то переживал все прошедшее,- плацдарм под Сандомиром, форсирование Одера, все до момента ранения. Рядом со мной лежал пожилой солдат с завязанными глазами, водитель броневика. Он возил генерала. Взрывом бомбы ему повредило глаза, и ни одной раны на теле. Он еще шутил - дескать, у нас с тобой, Виктор, на двоих две руки и один глаз. Врачи его уверяли, что один глаз сохранят. Но как-то его привезли с операции, положили на койку. Он долго молчал, потом каким-то отрешенным голосом проговорил: "Все, второй глаз удалили". И уже больше не шутил.