Ракетное вооружение

Победе в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг., всему советскому народу, отстоявшему свободу нашей Родины от фашистских захватчиков, и воинам-героям В. В. Агальцову, А. Н. Ануфриеву, В. Г. Барабанову, В. В. Батенину, Ф. А. Башлаеву, Н. Г. Будкину, С. Е. Бутусову, Т. А. Виноградову, В. И. Грибову, П. М. Дроздову, П. Г. Дягину, Н. X. Демьянкову, Н. Е. Ермолаеву, М. И. Ефимову, П. В. Зотову, А. С. Ионову, В. С. Карелину, А. К. Крылову, И. И. Купцову, П. Д. Лисафину, С. А. Макарову, Д. С. Михневу, М. Г. Морилову, И. В. Мосенцеву, А. Я. Носкову, И. Я. Осипову, Ф. Г. Покину, К. Н. Пасю-тину, А. И. Пауткину, Г. К. Пыскину, Д. С. Рещикову, Г. Т. Руденко, Е. И. Рыжевскому, П. В. Санкову, М, С. Сорокину, Н. А. Феноменову, В. М. Широкову, рассказы которых являются основой этой книги, посвящает свою работу автор.

"Я лежал не то в кювете, не то в воронке, поверх которой свистели осколки и пули",- примерно так продолжал Грибов, уложив больную жену и вернувшись к столу, покрытому старенькой, с вытертым узором клеенкой, где на краю стеклянной фигурной пепельницы - чуть ли не единственное украшение квартиры - ждала его недокуренная папироса. Он ловко подхватил ее клешней Крукенберга и затянулся. С клешней Крукенберга ему повезло: хотя эта операция была разработана еще во время первой мировой войны, не всякий хирург мог так ловко расщепить локтевую и лучевую кости подплечья и так остроумно закрепить на них мышцы, чтобы получились как бы два больших пальца, которыми можно хватать любые предметы. Клешня Грибова была так крепка, что он мог сжать мой палец до боли, хотя писать ему, конечно, было очень трудно.

- Кровь вытекала из меня пульсирующими потоками,- сказал он,- затвердевая, как лава, и снова набегая потоком. Было темно; я не знал, ранен ли я в оба глаза или их просто залило кровью, залепило землей при взрыве. Последнее, что я увидел при взрыве,- это как я оторвался от собственных рук, вцепившихся в руль мотоцикла, и распахнутый живот старшего лейтенанта, перерезанный осколком, как бритвой. На моем лице и теле тоже должно было быть много ран, но пока все онемело, и я мог только догадываться о том, что у меня еще пострадало, кроме рук и глаз. Мина разорвалась точно передо мной в тот самый момент, когда я решил нарушить приказ старшего лейтенанта и сбросить нас обоих в кювет. Это уже давно пора было сделать.

Еще в лесу, когда огонь немцев неожиданно обрушился на нас со всех сторон, политрук правильно предложил затаиться и потихоньку пробираться к своим. Однако старшим лейтенантом овладела идея, что он должен как можно скорее вернуться и доложить начальству, затем прорваться через передний рубеж обороны и создать у немцев видимость окружения. Политрук возразил, что в штабе по характеру стрельбы уже и так во всем разобрались, недаром общая атака не началась, как мы ожидали. После этого он сам забрался в кусты, не отвечая на огонь, и многие солдаты последовали его примеру. И тем не менее старший лейтенант, сидевший в коляске моего мотоцикла, скомандовал мне: "Скорее к своим! Жми на газ!"

Я дал газ и помчался по лесной дороге, петлявшей между деревьями. Осколки и пули сбивали с них листья и даже целые ветки. Все же разрывы были сравнительно далеко: очевидно, немцы стреляли пока не прицельно, а ориентируясь по нашим собственным взрывам. Политрук прав, думал я, надо скорее соскочить с мотоцикла и спрятаться как можно надежнее, затаиться до темноты; ну, а просачиваться через немецкий передний край в темноте мы уже научились. Я воевал почти с первого дня войны и твердо усвоил, что на войне надо уметь признавать, что противник тебя последним ходом перехитрил. В таких случаях не нужно проводить во что бы то ни стало старый план, а нужно приспособиться к новой обстановке, составить новый план, если не наступления, то отступления, но с минимальными потерями. К несчастью, старший лейтенант этой простой истины еще не усвоил. Его прислали к нам всего с месяц назад главным образом с той целью, чтобы он подучил разведчиков немецкому языку. Получилось, однако, что он нас учил, а нашему, пусть короткому опыту не научился. Теперь опыт политрука и всего взвода был против его упрямства, а он, ошалелый, твердил мне одно: "Скорей! Нажимай!"

Перед нами замаячил часовой на окраине леса. Он вскинул автомат, но старший лейтенант крикнул и мне, и ему: "Хальт!" Я притормозил, а старший лейтенант объяснил часовому по-немецки, что мы ищем по лесу русских десантников и потому переоделись для обмана. Так вот, не видел ли часовой десантников? Тут старший лейтенант был в своей стихии. Часового он ввел в заблуждение, как мой сын сказал бы, удалось повесить ему лапшу на уши, и он исполнительно ответил, что слышал стрельбу там, откуда мы едем, только сюда десантники еще не добрались. А если и доберутся, добавил он, широко улыбаясь, то далеко не уйдут: справа и слева от дороги стоят "наши", то есть немецкие минометы, пусть только "они" попробуют отступать этой дорогой.

Грибов затянулся. Слабая вспышка огня на конце сигареты была как бы отблеском того взрыва, выбросившего его когда-то из седла мотоцикла. Его сильное волевое лицо, как бы высеченное из камня скульптором доисторической эпохи, оставившим два шрама-зарубки на крыльях носа, чуть скосилось, выпуская дым в сторону, и тут же приняло твердые очертания.

- Я уже достаточно понимал по-немецки, чтобы сделать вывод: надо вернуться и спрятаться. Мы обманули часового, не вызвали пока на себя огонь минометов, и ладно. Но старшего лейтенанта словно бы окрылил успех - ловко он окрутил фрица! И он шепнул мне: "Гони!" Может быть, им владело чувство вины за то, что он, послав предыдущей ночью разведку прощупать у немцев второй эшелон, положился на их донесение, будто там почти ничего нет. На самом деле ребята, скорее всего, так боялись выдать себя, что проглядели немецкие огневые точки. Я это заподозрил, когда слушал их донесение; я уже знал на собственной шкуре, что у немцев второй эшелон обычно укреплен крепче первого. Но старший лейтенант узнать это на своем опыте не успел, а узнав, спешил не то бежать от опасности, не то оправдаться, показать себя исправным командиром.

И то сказать - кривой участок дороги, бежавший виляя, словно его прокладывали пьяные возчики, к нашим позициям, выглядел мирно. Это была обманчивая тишина - хорошо запрятанной ловушки, и в эту ловушку мой командир дал себя заманить. Я дал газ, часовой сзади что-то крикнул: должно быть, он уже сообразил, что немецкому офицеру незачем ехать прямо к русским позициям в поиске Диверсантов, и едва мы проехали десяток метров, как начался сущий ад. Тяжко заухали минометы, застрекотали пулеметы, мины рвались справа и слева, сзади и впереди. Я вилял по дороге, но это нас не должно было спасти. "Нас взяли в вилку!" - крикнул я изо всех сил и уже самостоятельно повернул резко мотоциклет в левый кювет. Он накренился, и мы оба должны были выпасть, однако нам не хватило доли секунды. Мина подняла столб земли прямо передо мной, меня подкинуло, причем мои руки как были зажаты на руле, так там и остались. Еще успел я увидеть, как уже сказал вам, что старший лейтенант словно бы распался на две части по обе стороны края коляски, а дальше наступила темнота и тишина.

Я пришел в себя, наверное, минут через двадцать. Впрочем, почему я называю вам именно это время, я и сам непонимаю: на самом деле мог пройти час. Стрельба шла сильная, бой разгорался. Я понял, что неудача нашего взвода не остановила командование от попытки выбить немцев с их позиций. Если это удастся, то меня спасут хотя бы от плена и пыток, с которыми немцы допрашивали десантников. Все же большой атаки пока не было. Временами доносилось слабое "Ура!" - но оно тотчас глохло. С обеих сторон позиции были сильны, не допускали атаку пехоты, и моя судьба зависела от того, кто будет точнее стрелять по огневым точкам противника. Подумав об этом, я снова забылся и почему-то принял грохот орудий и взрывов за мычанье коров, собиравшихся, бывало, на рассвете в нашей деревне, где я был подпаском.

- А где ваша деревня?- спросил я осторожно.

- В Калужской области.- Лицо Грибова озарилось тихой улыбкой, а глаза устремились куда-то за меня, словно там висел киноэкран, на котором в это время мелькали сочные луга и умытые росой перелески.

- Хорошие места. Надо бы съездить, да вот,- он кивнул головой в сторону кровати, где лежала жена,- мы же прикованы. Так я о чем говорил?

- Как коровы мычали.

- Это мне тогда на поле боя послышалось. Наверное, я стал замерзать от потери крови, и мне почудилось раннее утро на родине. Мы вставали с пастухом часа в два ночи, вернее, он вскакивал с сеновала и толкал меня в бок, он играл на рожке, а со всех сторон доносилось мычанье коров, которых гнали хозяйки. В это время, по росинке, обычно было еще почти совсем темно и зябко; я кутался в мешок и шагал впереди, пощелкивая бичом и чувствуя себя предводителем, тогда как настоящий предводитель, Иван Семенович,- он был из рода пастухов, так у нас было принято,- дожидался на плотине последней коровы или овцы - у нас было смешанное стадо.

Пока коровы и овцы пережевывали свой завтрак, мы с Иваном Семеновичем - у нас в селе строго соблюдалась традиция именовать старших по имени-отчеству - съедали свой завтрак, следя за ними одним глазом. Потом коровы, наевшись, ложились отдохнуть на утреннем солнышке, и тут мне тоже разрешалось часочек поспать. Когда становилось жарко - если только день не выдавался дождливый,- мы разводили скот по хозяевам, а сами отправлялись обедать к тому, чья очередь была в тот день кормить нас. Колхозные коровы паслись в одном стаде с частными, мы их отгоняли на колхозный скотный двор, но вообще-то их было немного при организации нашего колхоза обобществили только конную тягу и инвентарь. Ивану Семеновичу полагалось за день работы полтора трудодня, мне - вдвое меньше; к концу моего первого и единственного сезона я заработал около ста рублей

Я весь сезон был очень доволен, это только мама часто плакала: "Как же это я, старая, сплю, когда ты, малец, работаешь от зари и до поздней ночи?" Тут я услышал стрельбу, но она тотчас куда-то ушла, мама стояла рядом, надо мной, закутанная в большой серый платок, и ей, наверное, стало зябко, а я ее успокаивал; "Мама, я высыпаюсь, и вот сейчас бы уснул, если бы руки так не болели. Ты понимаешь, мама, как глупо все вышло послали в разведку несмелых, а командир наш голову потерял, погнал меня на открытое место, тогда как надо было нам схорониться. И вот минометы взяли нас в вилку, я слишком поздно решил на свою ответственность свернуть в кювет, а теперь они схватят меня и будут пытать..."

Усилившаяся боль в руках пробудила меня. Я по-прежнему ничего не видел, только слышал тяжкие вздохи разрывов, грохот орудий и стрекот пулеметных очередей. Кровь почти что свернулась: новая, казалось, больше не вытекала, и все же мне стало холодно, как зимой, хотя стояло бабье лето сорок первого года. Где-то в зените даже должно было быть солнце, но оно не грело, только светило в мои невидящие глаза, словно решив, что нам, людям, хватит жара разрывов.

Кроме холода, меня мучила жажда, причем хотелось не просто воды, а огуречного рассола, такого, каким меня угостили с месяц назад, когда я был послан на поиски высоты 14.08, чтобы штаб наметил новую полосу обороны. Но с картой вышла ошибка - высоты на указанном месте не оказалось. Я все-таки нашел ее километров в шести в стороне, по склону ее лежало небольшое село. Я решил, что надо предупредить жителей - тут скоро будет передний край, им надо как-то укрыться на время боя, и, подводя мотоцикл к одному из домов, услышал журчание голосов, даже пение. Я постучал в дверь и зашел. В кухне вокруг стола сидели старик с седой бородой и четыре женщины разного возраста.

"Здравствуй, солдатик,- сказал старик ласково,- чтой-то ты забежал?" - "Предупредить зашел - тут скоро будет линия фронта, надо бы вам схорониться. Время еще есть". Тут я заметил, что стол застелен скатертью заставлен едой. Я спросил: "Вы как бы праздновать собрались?" - "А нынче праздник,- возразил дед, - престольный праздник, Успеньев день. Наш праздник, русский, и мы его немцу не отдадим. Садись, солдатик, откушай чего бог послал".

Меня угостили салом с малосольным огурчиком, каких я не пробовал с самого призыва в армию, два года назад, бабы запели, а старик тихонько твердил мне, что бог послал войну на людей за то, что стали его забывать. Однако я в бога не верил, зато твердо верил в то, что сало и огурчики поднимут дух наших солдат, истосковавшихся по живой пище. "Не дадите ли мне немного для ребят?" - спросил я. "Надо дать солдатушкам", - отозвался старик. Он отрезал кусок сала, а молодка наложила полный кувшин огурцов. Я лежал на поле и с улыбкой вспоминал, какой был переполох во взводе, когда я все это привез Люди кричали "Аи да Грибов! Ура!- прыгали и бежали, и уже совсем рядом со мной чей то охрипший от крика голос сказал мне в самое ухо: "Это Грибов, разведчик, я его знаю. Эй, Грибов, ты живой? Отзовись!"

Я тихо отвечал: "Живой У меня руки оторваны?" Грохот близкого разрыва не дал мне расслышать ответ, но я знал его. "А борода, нос на месте?" Я хорошо запомнил нечто, оставшееся от лица солдата, которому при выходе из первого кольца окружения снесло осколком нижнюю челюсть и нос. Сначала мне никто не ответил. Я решил, что солдат уже уполз, но он задержался возле меня. "Все цело, парень, сейчас санитары тебя подберут". Я слабо прошептал: "Врешь ты. Вот что: пристрели".- "Немец, мать его, нас обоих пристрелит",- ответил он зло, потому что неподалеку опять разорвалась мина и осколки застучали по коляске мотоцикла. "Ладно, негоже мне балакать с тобою. Воевать надо",- заключил он, и тут только я заметил, что он сильно окал. Его ботинки затопали по земле, а я стал ждать санитаров.

По всему открытому пространству прокатилось "Ура!", отскакивая от одной стены леса к другой, точно его гоняли пули и мины. Мне стало радостно, что теперь я уже не попаду в плен, меня не станут пытать... Что мне предстояло - смерть в госпитале? Жизнь? Какая жизнь? Война для меня кончилась, но какая мирная жизнь меня ждет - безрукого, а может быть, и слепого? Уж не работать мне молотобойцем ни в деревенской кузне, ни в Москве, куда меня забрала сестра из деревни, не любоваться мне кавалерийскими учениями на плацу перед Хамовническими казармами. А маме-то, маме какое горе! Уж лучше перерезало бы меня пополам, как старшего лейтенанта... Подумав это, я снова забылся и пришел в себя только оттого что кто-то тормошил меня, срезая одежду. "Грибов сержант,- сказал мужской голос.- Так, кончайте с одеждой и поскорее на стол его. Сердце пока бьется". Я тих, попросил: "Рассола бы мне".- "Какого еще рассола? Ты на войне или где?" - ответил начальственный, хотя молодой еще голос. Первый голос сказал: "Перевяжем -и дальше. Глаза поскорее промыть". Я спросил: "Видеть я буду?" - "Будешь, будешь, надо только кровь и грязь удалить".- "А руки?" - спросил я. Наступила пауза, потом начальственный голос ответил: "С руками наладится. Да ты не об этом сейчас думай, парень. Тебе бы в живых остаться. Ты ж весь день кровью истекал. Крепкий организм, а?" Это было уже другим врачом сказано.

Меня вынули из одежды, перебинтовали где только можно, а дальше отправили завернутого в простыню. Вот так это случилось. Я сейчас покурю, и, пожалуй, на сегодня нам хватит. Не обижайтесь. Все-таки еще раз такое, хоть и в памяти, пережить... Да и собачку прогулять надо. Ты что, родная?

Грибов обернулся к жене, лежавшей неподвижно на кровати позади него. Она издала не то какой-то стон, не то попыталась заговорить. Грибов подхватил ее нежно-нежно и посадил, вставив ее ноги в короткие валенки. Ее белесые глаза устремились теперь на меня с нечеловеческой прозорливостью слепых. Лицо ее временами вдруг, безо всякой причины, скорее от каких-то воспоминаний, чем от физической боли или хода нашего разговора, искажала' гримаса страдания. Она держалась не более полминуты, а затем снова устремлялся на меня ее невидящий взгляд. Паралич разбил ее уже лет шесть назад, и Грибов ушел с работы, чтобы безрукий - стать сиделкой с терпением и любовью, которые стоило бы показать профессиональным медсестрам.

Тут раздался звонок во входную дверь, и появился сосед, в дорогой шапке и с шарфом из мохера.

- Давай, я прогуляю собачку,- предложил он, когда Грибов нас познакомил,- а вы тут еще поговорите.

- В самом деле, отдохнем, закусим,- предложил Грибов.

- Напереживались мы.

Я колебался. В квартире стоял характерный запах больничных палат, не устраняемый никаким проветриванием,- хотелось поскорее на воздух. Кроме того, слушать одаренного рассказчика четыре часа подряд, записывая главное, было и в самом деле непросто. Лучше бы поскорее вернуться домой, принять что-ннбудь успокаивающее, посидеть в теплой ванне, отвлечься от мысли о перепаханной взрывами земле, готовой принять в себя истекшее кровью существо, самое благородное и свирепое, какое только природа сумела создать.

Однако что-то мне подсказало: если я сейчас откажусь, будет обида. Грибов угостил нас помидорами с черным хлебом, а пока мы закусывали, показал мне, как он чистит картошку: он брал острый кухонный нож клешней Крукенберга на правой руке, резал картошку пополам, а затем каждую половину клал на край стола и отсекал от нее частички кожуры, словно чистил поваленную елку от веток.

Сосед, вернувшийся с собакой к концу этой операции, философски заметил: "Нужда заставит, еще и не то научишься делать". Он снял шапку, и неожиданно над его румяным лицом блеснула серебром седина. "Ровесник Грибова? - подумал я невольно.- Или свое раннее горе?" Из комнаты раздался тем временем стон. Я кинулся туда вслед за Грибовым. Но больная просто просила ее уложить. Он снял с нее валенки, уложил ее, тщательно подоткнул одеяло, а затем сделал нечто такое, от чего в моем горле вдруг сжался ком,- он поцеловал ее в лоб.

Сосед распрощался и ушел. Вернувшись с Грибовым в кухню, я спросил- кто он?

- Он младший брат моего фронтового друга. Тот тоже был инвалид, но умер.

- А этот благополучен?

- Как сказать. И он - инвалид, хотя по мирному времени. У него ревматизм.

- Не работает?

- Пытается время от времени. Старается не поддаваться болезни. Трудно ему.

Мне стала понятна причина уважительного отношения соседа к Грибову. Ему нужен был живой пример выдержки, чтобы самому удержаться на наклонной плоскости опасной болезни. И он правильно выбрал место, где он такой Урок мог получить.

А главным стала тема самой войны. Я не услышал ничего о стратегии перемещения войск - полков, дивизий и армий,- впрочем, все это записано в скрижалях истории,- зато услышал много о том, что пережил рядовой солдат.

Михаила Сергеевича Сорокина я застал за телефонным разговором - поэтому он не успел подготовиться к нашей встрече, был, так сказать, не во фраке, попросту говоря, в шортах.

- Извините,- сказал он, носясь по квартире в поисках более подходящей одежды,- но я дома зимой и летом в одним трусах. Ведь если вот тут не хватает,- он протянул ко мне свои культи,- то все остальное надо особенно закалять Как вы считаете?

Я согласился.

- Вы пришли ко мне в праздничный день - я смонтировал телескоп. Школьный, конечно. Очень интересная штука. В обращении очень проста. Я с ней культями управляюсь, не прибегая к протезам. Кроме того, у меня сохранились три пальца правой руки. Они согнуты крючком, но этим крючком я за жизнь, как за райскую птицу, ухватился. Я и пишу им, и ем, и вообще делаю все, что мне надо. Мне много испытаний выпало в жизни, но я всегда говорил: держись, у тебя есть крючок, у других и этого нет.

Я должен заметить, что крючки, которыми Михаил Сергеевич уцепился за жизнь,- крючки волшебные. Когда я посмотрел, как он ими управляется с починкой отчаянно негодных часов - из чистого удовольствия,- когда я посмотрел на вычеканенный им собственный герб - шлем с забралом и щит на фоне пера и кисти, символ защитника и художника, я чуть не воскликнул: "У вас золотые руки!" Но вовремя осекся - рука-то была всего одна и то страшно изуродованная, часть руки. "На что же он был способен, если бы у него были обе руки?" -думал я, наблюдая за движениями микроскопической отвертки в крючке Михаила Сергеевича, но моего воображения не хватало на это. Разве что подковать блоху, но это уже придумал Лесков.

Я только мысленно проклял тот миномет и того минометчика, которые искалечили человека, проклял войну, унесшую столько талантов, проклял тех, кто мечтает о новой войне. Я думаю, недаром он выбрал профессию защитника. Надо только посмотреть, как Михаил Сергеевич кормит па подоконнике голубей, выделяя среди них более жадных и оберегая более скромных, подобрав и вылечив раненого сизого голубка, чтобы еще раз сказать: будь прокляты те, кто заставил этого человека, влюбленного в жизнь, полного жизни, пойти их убивать, чтобы спасти их нацию от безумия!

- Вы собирались расспросить меня о войне?- сказал Михаил Сергеевич, словно прочитав мои мысли.

- Давайте поговорим. Ведь никуда не уйдешь - что было, то было. Да, так случилось, что я был одним из первых, кто услышал грохот войны. Наша часть стояла на самой границе под Белостоком, и мы слышали, что происходят нарушения границы с немецкой стороны. Командиры предупреждали нас о необходимости повысить бдительность. В военном отношении тоже кое-что делалось. Например, в апреле нам дали новые полуавтоматические винтовки. Учения были максимально приближены к боевой обстановке.

Полк наш располагался в казармах маленького городка Щучина, а наша первая лейтенантская, то есть учебная, рота была выдвинута километров на восемь в сторону, в лагеря. Там же расположился и пулеметный взвод - потом это оказалось очень важным.

Рано утром двадцать второго июня мы проснулись от грохота. Вскочили и быстро поняли - артиллерийский обстрел, огонь ведется по нашим казармам. Нам роздали по боевому комплекту патронов, и мы пошли в Щучин. Обстрел уже кончился. С казармами было покончено, все превратилось в груду кровавых камней Мы все в первый раз в жизни увидели убитых, стояли потрясенные. Недалеко от развалин прямо на земле сидели те немногие, кто успел выскочить при начале обстрела. Часть из них была в белье, с повязками, сквозь которые проступали пятна крови. Однако меня не кровь поразила, а их глаза. Они были - как бы вам сказать - нет, не могу найти подходящего слова, в общем, я видел потом такие глаза у людей после сильной бомбежки или шквального огня. Это особые глаза людей, которые еще не поняли - на том свете они или еще чудом на этом?

Потом появились два пограничника с просьбой поддержать их в бою, который завязался на самой границе. Пехотная рота пошла за ними, а пулеметчики заняли оборону на окраине города. Со стороны границы слышны были взрывы, стрельба, но пока мы подошли ближе, все стихло Однако отступающих не было. Все полегли Командир роты приказал нам вернуться к позициям пулеметчиков. По дороге мы попали под обстрел немецкого пулемета. Несколько человек было ранено и убито, но и подавили пулемет.

Дальше стало тихо, артиллерия замолчала, и вдруг мы видим: с немецкой стороны по проселку едет человек пятьдесят велосипедистов. У каждого на руке был автомат, но они не стреляли, а ехали колонной, как спортсмены на загородной прогулке, спокойно, уверенно. Очевидно о нашей роте и пулеметном взводе они ничего не знали. Однако мы тут им показали, что живые еще остались. Подпустили к себе метров на пятьдесят, а потом сразу открыли огонь из винтовок и пулеметов. Немцы стали валиться убитые, раненые, здоровые - все вперемешку: куча мала Кое-кто попытался удрать, но мы ни одного не выпустили. Перед нами были уже немецкие трупы, и я смотрел па них без ужаса мы отомстили

Теперь мстить должны были нам. Стрельба все усиливалась справа и слева. Стало ясно, что в нашем направлении большие силы не наступают, зато нас обходят с обеих сторон. Это грозило нам окружением, и командир принял решение отходить

Мы пошли колонной, и она быстро росла. К нам присоединились танки, артиллерия, самоходные артиллерийские установки - САУ - и, конечно, пехота. Как только все это сгрудилось на шоссе, началась бомбежка. Мы разбежались по лесу, и с тех пор наша тактика была - днем идти по лесу и только ночью выходить на большак. Белосток и другие города мы обошли - они уже были захвачены немцами Зашли мы только в маленький город Едвавну, где обнаружили склад с воблой. На этой вобле нам суждено было долго существовать.

Ночью я наскочил на лошадь, стоявшую около убитого кавалериста Я сел на нее - и в самое время. Со всех сторон вдруг полетели трассирующие пули - очевидно, в лесу засели десантники. Однако я заметил, что в кольце огня есть проход. Я пришпорил лошадь, и она чудом вынесла меня из окружения.

И вот представьте себе, что значит кавалерийская выучка! Пока мы были под обстрелом, моя лошадь неслась вихрем, я чуть не выпал из седла, а как только мы оказались вне зоны огня, она пошла шагом, и никакой силой я не мог заставить ее поскакать.

Той ночью из-за десантников наша большая группа рассредоточилась, Около меня оказалось всего двенадцать человек. На лошади, кроме меня, был еще один кавалерист. Мы с ним поехали с флангов, а впереди два бойца шли для разведки. Но тем же утром мы наткнулись на еще одну группу десантников. Вдруг справа, с моей стороны, послышались выстрелы, и обе лошади падают. Я кинулся за ближнюю груду камней, и по ней тотчас защелкали пули. Рядом со мной упал еще один боец, остальные куда-то исчезли.

Я знал, что надо открыть огонь, иначе они продвинутся ближе и прикончат нас. Но как стрелять? Я надел каску на ствол моего полуавтомата и тихонько ее поднял По ней тотчас забарабанили пули, словно сыпали горох в медный таз Я подождал немного, потом снова поднял каску - тот же результат. Наконец, на пару секунд они перестали стрелять, я высунулся с автоматом и хотел дать очередь в их направлении Так нет же - автомат заело, ни одного выстрела. Я вижу, что сосед мой не стреляет, перетрусил, прижался к земле и ждет, когда его прикончат Я ему говорю: "Дай-ка мне твой автомат, ты все равно не стреляешь" Он отдал мне автомат, но не предупредил, что прицел поставлен неправильно. Я выждал, пока в стрельбу немцев не вклинилась пауза, высунулся немного и дал в их сторону очередь, но вижу, что все пули ушли в землю. А они уже снова стреляют! Я спрятался, выждал, снова высунулся, дал очередь - в землю! Тут только я сообразил, что с прицелом неладно, но поди поправь его под пулями. Я высунул автомат и дал очередь наугад для того только, чтобы удержать немцев в их укрытии. И тут, к счастью, кто-то стал стрелять в спину немцам Оказывается, один солдат, старый, имевший опыт первой мировой войны, зашел десантникам в тыл и один со своей винтовкой создал видимость окружения. Они тут же прекратили стрельбу и куда-то скрылись. Мы их, конечно, преследовать не могли.

В результате новой встречи с десантниками нас осталось всего трое: я с моим соседом и старый солдат. Мы продолжали идти к старой границе - днем плутали по лесу, ночью рисковали выйти на большак, чтобы не потерять направление. Утром, выйдя на открытое место, увидел радостную картину - восстановление войска. Широким фронтом стояли командиры, они опрашивали каждого, выходящего из лесу, указывали направление, где встать в строй. Выглядело это деловито, буднично, словно мы прибыли из летних лагерей, а не прошли сквозь огонь, кровь и железо.

Солдаты строились повзводно, кто был без оружия, получил новое, в воздухе царила радость преодоления тяжелого испытания. Всем казалось, что страшная полоса отступления кончилась и вот-вот начнется главная фаза войны - освобождение. И только как бы приклеенный к голубому небу немецкий разведчик смотрел на нас страстным косым глазом, напоминая о том, что час освобождения еще очень далек.

- В прошлый раз вы мне рассказали, как вот для вас кончилась,- сказал я Василию Ивановичу Грибову, садясь за стол напротив него.

- Теперь мне хотелось бы послушать, как она началась. Очень я прошлый раз вас замучил?

Грибов сидел спиной к постели, на которой лежала Евдокия Ивановна, но внимание его было направлено в ее сторону. На малейший звук он тут же оборачивался и спрашивал с неожиданной на его суровом лице мягкой улыбкой: "Ну что, милая? Сесть хочешь или что?" Eсли же она в этот момент сидела, то он предлагал уложить ее, сняв валенки и тщательно укутав ноги одеялом. Лежа она по-прежнему смотрела в потолок, однако когда она сидела, ее невидящий взгляд был устремлен прямо на меня, и временами ее лицо искажала гримаса страдания - всегда беззвучного и оттого еще более страшного.

- Помучили немного,- ответил Грибов, прижав культей левой руки спичечную коробку к столу, а правой рукой, на которой клешня Крукенберга зажимала спичку, извлекая огонь - Признаться, в ту ночь сердце болело.

Все же я так считаю - если ты что пережил, то твой долг рассказать.

Война застала меня чуть ли не на самой границе,- начал Грибов - Вернее будет сказать, мы двигались к границе, но нас завернули. Я служил тогда на действительной, в школе младших командиров. Дивизия наша располагалась в Каунасе, а нашу школу вместе с другими направили в летние лагеря под Ригой.

Девятнадцатого июня стало как-то тревожно, поползли слухи о передвижении войск. Днем из Риги приехал капитан Белкин, нас собрали в поле, как на занятие, и он говорит: "Есть сообщения о нарушениях границы со стороны Германии. Весь гарнизон из Риги выехал на границу. Готовьтесь и вы". Часам к восемнадцати несколько школ уже снялось. Прибегает связной и к нам. Приказ: свернуть палатки, погрузить имущество на машины и вывезти его вокзал для отправки в свою часть. Приехали на вокзал. В Ригу мы ехали в пассажирских вагонах, а тут впервые я увидел воинский эшелон из товарных вагонов с нарами. Погрузились к вечеру. Кричат, получите боеприпасы! Заталкивают в вагоны ящики с патронами к винтовкам и пулеметам. Смотрим - уже и на паровозе установлен зенитный пулемет.

Путь из Риги до Каунаса, как вы знаете, не прямой: через Даугавпилс и Вильнюс. В итоге мы только рано утром двадцать второго, то есть в час ночи, прибыли в Каунас Командир роты дает приказ погрузить имущество школы и прибыть в расположение инженерного батальона, к которому она относилась. И вдруг война началась: послышался звук самолета, затем глухой удар, словно сбросили огромный лист железа, а за вокзалом поднялось огромное облако пыли. Позже выяснилось: бомба попала в хлебозавод, поднялась к небу не обычная пыль, а мука. Наконец, прибыли наши машины с повозками, объясняют: проспект Сталина перекрыт, город бомбят. Пока мы грузились, в небе над Каунасом появлялось все больше самолетов. Зенитки стреляют, падают бомбы. Наших самолетов не было видно, я уже позже узнал, что немцы -выбрали момент, когда, машины на прифронтовом аэродроме разобрали для профилактики.

Приезжаем в казармы. Там пусто: танковый и артиллерийский полки уже направлены на границу. Из штаба батальона (я был в отдельном инженерном батальоне при штабе дивизии) старшему лейтенанту команда: взяв мое отделение (я был сержантом), отвезти имущество батальона в штаб дивизии. Отвезли, но на двери уже замок: отбыли. Старший лейтенант оставил трех бойцов сторожить, а сам поехал со мной отправить семьи комсостава в эвакуацию. И им пришлось не в спальных вагонах ехать, рады были, что нашли место на открытых платформах. Кругом суматоха, люди с чемоданами умоляют устроить их хоть куда-нибудь. Ладно. Нам в противоположную сторону - на войну.

Приезжаем снова к штабу дивизии - нет ни оставленных нами людей, ни имущества, а здание штаба горит. Соображаем, что батальон должен был выехать в сторону границы, едем в том направлении, и действительно догоняем машины с оборудованием для наведения переправ через водные рубежи. Но ехать в сторону границы становится трудно: навстречу идет толпа пеших, едут на лошадях, на машинах. Мы спрашиваем: "Куда вы?" "Как - куда? Отступление". Многие говорят: "Нас послали строить укрепрайон, дали в руки лопаты, нет даже винтовок. Как тут воевать?" На западе слышна канонада, глухие разрывы, бредут раненые, везут на санитарных повозках. Канонада все ближе, раненых все больше, ехать все трудней и трудней: дорога запружена.

Нас остановили в пятнадцати километрах от границы. Она была тогда около Владиславлюса Только мы повернули, стали бомбить. К счастью, бомбежка была несплошная. Спрыгнешь с машины, спрячешься в лесу, потом интервал в два-три часа, можно ехать. Канонада нас догоняла, каждый миг я ждал, что придется вступить в бой, но немцев я в тот день не видал. В семь часов вечера нам удалось даже вернуться в Каунас. Там Неман, может быть,, вы видели, очень широкий. Мосты были уже заминированы, но мы проскочили. Ехали в четыре ряда, все в одну сторону: сорокапятимиллиметровые, семидесятишести-миллиметровые пушки, гаубицы, санитарные повозки, грузовики, танки, среди всего этого - "эмки" комсостава. Примерно в девять часов вечера мосты взорвали Стали склады поджигать - явно готовились к оставлению города.

Оставили его в ту же ночь - как именно, я не знаю. В книгах об этом, наверное, все подробно написано, я же могу только сказать, что большого боя не было, надо думать, немцы где-то нас обошли. Во время отступления началась суматоха, я потерял штаб дивизии, но откуда-то стало известно: есть приказ всем двигаться на Полоцк. Мы поехали Конечно, обходными дорогами, большаки немцы бомбили. Однако местные дороги петляли, и даже наши машины потеряли друг друга. Все-таки, прибыв на берег Вийлейки, мы застали всю нашу часть с командованием. Оказывается, они ждали именно наш. батальон, чтобы организовать переправу. Переплавляли только технику, бойцы переходили реку вброд, и правильно сделали: вскоре прилетели бомбардировщики, переправу разбили Пешим тоже досталось, но генерал Горячев распорядился похоронить всех убитых, а раненых забрать с собой, хотя бы на орудийных лафетах. Ехать и идти стало еще труднее.

Я оказался в большой группе, примерно в пятьсот человек Старших командиров в ней не было, и командование принял на себя капитан кавалерии. В заместители себе он выбрал лейтенанта. Тот был из цыган, красавец, лихой парень, и кобыла под ним под стать ему - огонь. Я тоже добыл себе коня, хозяин его, наверно, был убит при бомбежке. Мы добрались до какого-то большого озера - их много в Восточной Литве - и сделали ненадолго привал. Тут капитан стал формировать группу конной разведки. Я тоже вызвался - меня больше тянуло туда, чем остаться сапером

Я спросил; "Почему?"

- Как бы вам сказать - в разведке знаешь больше других о враге, лучше понимаешь общую обстановку. Только мы организовались, из лесочка неподалеку открыли огонь. Несколько человек упало. Капитан сразу скомандовал: "Разведка, за мной!" А-надо вам сказать, что откуда то поползли слухи о том, что немцы сбрасывают на нашем пути десанты, чтобы затормозить наш отход, пока их главные силы нас не догонят Мы ворвались в лесок - там никого нет. Неподалеку хутор Мы к нему - обыскали его, но и там никого не нашли. Мы решили, что десантники убежали. Тогда мы спешились у маленькой избушки в два окна - на восток и на запад. Зашли мы просто попросить немного еды Там только одна молодая хозяйка была. Сначала она нам - не "супран", не понимаю, но потом стала собирать хлеб, молоко Я и лейтенант с ней разговариваем, а капитан что то почуял. Он быстро подошел к западному окну, взглянул в него, выстрелил из пистолета и тут же кинулся к выходу. Мы с лейтенантом - за ним. Капитан метнулся направо, а я побежал налево, чтобы не дать десантнику уйти. Но тот поджидал капитана и выстрелил ему прямо в грудь. Я патроны берег и стрелять не стал - просто двинул прикладом по черепу. Расколол его как орех.

Мы оставили несколько конников рыть могилу для капитана, а сами с лейтенантом обшарили еще несколько хуторов. На одном из них нам сказали, что была у них группа парашютистов, но при нашем приближении убежала на запад. Тот, кто убил капитана, видимо, просто отстал. Догонять парашютистов нам смысла не было. Мы двинулись на восток.

Прибыли мы в город Поставу. Извините, я должен за женой поухаживать. Лежит она, бедная. Не видит ничего, и слов у нее всего с десяток осталось. А ведь красавица была, можно сказать. И выбрала меня, калеку без рук, при живом муже. Я по госпиталям валяться кончил в сорок четвертом, вернулся в деревню к своим, а что тан делать без рук? Один был мне путь - в Дом инвалидов.

И тут она приехала к своим из Москвы. Повидались мы, познакомились. Она вдруг говорит: "Переезжай ко мне жить" Я ответил: "Как же это? У тебя муж на фронте, целый пока, и ребенок от него Я тебя от брата-фронто-вика отбивать не могу". Она объясняет, что муж у нее был' непутевый. До войны на одном месте больше двух месяцев не мог удержаться. А если что и заработает, тут же пропьет. Она тогда еще хотела с ним разойтись, да война началась, его в армию взяли. Но все равно она решила: вернется он или нет, с ним все кончено.

Я говорю: "Хорошо. Я к тебе перееду, но только ничего такого между нами не будет, пока война не кончится и он не вернется домой".

Так и сделали переехал я к ней и честно говорю- пальцем не тронул. Она меня всеми правдами и неправдами у себя прописала, а я устроился работать снабженцем, не сидеть же у нее на шее с маленькой пенсией. Это в конце сорок четвертого было. Ну, а в сорок пятом приходит фронтовик домой. Веселый такой парень, видный из себя, в орденах, а главное - при обеих руках. Пришел он с Дусиной сестрой, она позже нам рассказала, что он про меня уже знал и был у него для меня припасен трофейный пистолет. Только в такси она заставила его отдать ей пистолет, иначе она грозилась милицию вызвать. Он отдал ей пистолет, она его в платок завернула и спрятала в сумочку.

Но он сначала полез на меня и без пистолета. Дуся встала между нами и говорит ему: "Уходи". Тут я вмешался. "Нет,- говорю,- это не дело. Я сейчас выйду, а вы промеж себя объяснитесь". И вышел. Встал неподалеку, курю, жду, что будет. Сначала у двери стоял, потом подальше отошел, думаю, если он на меня кинется, чем я с ним буду драться? Однако он вышел, меня не заметил. Я вернулся, спрашиваю: "Какое ваше решение?" Она; "Да то же самое. Он ушел, ты оставайся".

А ведь я вам уже говорил красавица она была, и вот здорового мужика прогнала, а меня, безрукого, взяла. Видимо, понимала она своим женским чутьем, что верность и преданность важнее двух рук. Я так думаю - тот, здоровенный, он бы за Дусей ухаживать не стал. Сплавил бы ее куда-нибудь, а сам бы себе другую завел. Извините, на минуточку. Что ты хочешь, милая? Сесть? Я тебя посажу. Поставим ноги в валеночки, вот так, посиди, погуляй.

Грибов опять повернулся ко мне:

- Понимаете - надо все делать, чтобы пролежней не было Врачи меня особо предупреждали. И вот - пока не допустил. Так я о чем? Вырастили мы с ней Вовку, от того первого, хотя он меня папой зовет. А кроме него у нас еще двое своих. Приходят по вечерам, но кому же, как не мне, сидеть возле нее весь день и всю ночь? И вот вам мое слово- мне это не в тягость. Потому что такая любовь - одна на всю жизнь. И еще я думаю - не многим людям достается испытать такую любовь.

- Я расскажу вам об одном подвиге, только не я его совершил. Я был на войне водителем и попал под бомбежку. Сознание потерял. Пришел в себя в госпитале и сразу же вижу: рук нет. Стал с ума сходить, порешить себя собирался, потом надумал не возвращаться домой, ехать в Дом инвалидов. Это было в Новосибирске. Были случаи люди вроде меня выходили на улицу, кидались под трамвай. Мрак был на душе. И тут пришла мне в голову мысль: напишу-ка я обо всем в Москву, Аннушке.

Вот она рядом сидит, соврать мне не даст. Подсунул сосед по палате карандаш Мне под бинты, и я кое-как накорябал: стал я, мол, калекой безруким, скажи мне честно: примешь ты меня такого или нет? А мы с ней тогда еще не поженились, я только начал ухаживать. Аннушка как письмо получила, тут же ответила. "Как я раньше тебя любила, так и теперь люблю. Напиши, когда мне за тобой приехать, сразу с места снимусь". Вот так. Минуточку. Как про это письмо вспомню, так ком к горлу подступает. Помолчу.

Собеседник мой сделал паузу. Он сидел рядом с женой на диване, под большим ковром, оба очень прямые, словно на них был устремлен объектив аппарата. Она тоже была серьезной - вспоминала. Потом он снова заговорил:

- Тогда у меня не ком в горле был - слезы катились, как у ребенка. И сразу стал поправляться. Ехать за мной Аннушке не пришлось. Дали нам на двоих инвалидов одного сопровождающего, и он меня прямо к ней доставил.

А она меня приняла, будто ничего не случилось. Но всетаки ухаживать стала, возвращать к жизни, и по сей день ухаживает, хотя я в основном сам себя могу обслужить и даже работаю. Так и запишите: не я был герой на войне, Аннушка была героиней.

Я перепечатал эти слова и стал думать: указывать их, авторов или нет? Если уж указывать все фамилии таких: героинь, то надо приводить их десятки. Правда, в иных случаях я их упоминаю, однако здесь мне захотелось оставить влюбленных друг в друга на всю жизнь анонимами,- символами, если хотите. Пусть каждый читатель представит себе их такими, какими они ему кажутся. Война всколыхнула море крови, он она всколыхнула и море любви. Есть циники, особенно среди мужчин, для которых любовь - это совокупление и более ничего. Донжуаны считают победы, как очки при игре в преферанс. Они не подозревают, что природа обделила их самым богатым, самым прекрасным, что есть на земле. Прочитав этот рассказ, они усмехнутся и скажут: сентиментальщина, не бывает такое. А если нет? Если бывает, если они просто не способны воспринимать музыку душ? Ведь и проникновенность Первого концерта Чайковского определяется не числом тактов

И еще мне стало жаль, что нет уже на свете Хемингуэя. Устремленный и в литературе и в жизни в трагедию, он, видимо, не представлял себе, что безумные надрывы сердец героев "Фиесты" - не единственный выход. Есть альтернатива - прекрасная, чистая. Или она свойственна только русской душе?

С описанной выше поэмой любви мне хочется сопоставить другую, где поначалу многое было схоже, но в характере любимого что-то не раскрылось, почему -я не смог разгадать.

- Уже ближе к концу войны, в сорок четвертом году,- вспоминает пожилая, но крепкая женщина с круглым, мягким лицом,- я работала на заводе, а наш завод шефствовал над госпиталем на улице Радио. Каких только страданий я там не насмотрелась Жалко их всех было до невозможности. Я, бывало, им и одеколончика принесу - подушиться после бритья, и чего нибудь лакомого - тогда и белый хлеб лакомством был А особенно жалко почему-то мне было Колю - вот он сидит без малого сорок лет подле меня. У него в ленинградской больнице и отец и мать померли с голоду, и сам он был без обеих рук, есть ничего не хотел. Переполнилось мое сердце жалостью к нему так, что словами сказать не умею. Стала я ему картошку приносить, капусту - он из моих рук еду принимал. Гулять выходить стали понемножку. Пройдемся, вроде бы ни о чем особенном и не говорили, а на сердце тепло И тут вдруг такое событие - известили его, что переводят в другой госпиталь, в другой город. Я ему первая и сказала: "Чем в другой госпиталь, переезжай лучше ко мне" Родители сперва чуть с ума не сошли: "За кого замуж выходишь? За калеку!" А я им отвечаю: "Знать, такая моя судьба. Противиться ей не могу".

Дали нам комнатку в обшей квартире, родилась дочка - с руками. Я потому говорю, что девки стращали меня от безрукого - дескать, безрукие дети пойдут. Потом дочка выросла, дали нам квартиру однокомнатную, туда она мужа привела, там внучка родилась И вот разделились, вдвоем живем, ничего. Пенсия маловата, да ему обещают прибавить. А не работал он почему - я не знаю Разве другие безрукие работают? Почти все? Да что вы! Он же без меня и побриться не может, только что своими клещами ложку и вилку держать научился. Зубы у него стали выпадать, так не идет к врачу новые вставить, приходится ему пюре из картошки готовить, мясо провертывать на котлеты. Несмелый он стал, хотя на войне был разведчиком. Сейчас у него память сдала, а раньше он мне такие истории рассказывал, уснуть потом не могла И смерти он не боялся. А вот надо в облисполком съездить, чтобы дом нам продали в деревне, где родной брат живет,- не заставишь. Ладно уж. Такая моя судьба - буду я хлопотать.

А вот еще две истории, которые на фронте начались в поразительно близких условиях - в пулеметных расчетах зенитных дивизионов на одном и том же участке Орловско-Курской дуги.

- Я попал на фронт как раз к началу этой исторической битвы,- рассказал мне один из зенитчиков В М. Широков - В нашем дивизионе были пушки и пулеметы, я был при крупнокалиберном пулемете. Их было два на машину, поэтому стреляли обычно с земли, рыли траншею, в которой укрывали от вражеского огня и людей и машину. Пулеметы ставили рядом.

Сначала мы прикрывали станцию Лиски. Там один из наших пулеметчиков отличился - сбил один за другим четыре "юнкерса" но время пикирования. Лично я ничем таким похвастаться не могу. Раз только мы на пару с комвзвода сбили один самолет, но кто именно - мы поспорили, пересчитали все гильзы и ни к чему не пришли

С бомбежкой у станции Лиски было терпимо, но вот когда нас десятого июля придали танковой бригаде, тогда начались горячие дни. Немецкие самолеты летали большими группами - штук по сорок, по семьдесят. Были среди них и "юнкерсы", и "хейнкели", и "мессершмитты" Наши машины стояли прямо среди танков, траншею выкапывать не всегда успевали. Бомбы рядами летели, один ряд за другим. Посмотришь вверх - эта бомба к тебе в подарок - и в окопчик. А он часто бывал набит в пять шесть рядов, лежали один на другом. Верхние в земли руками упирались, чтобы нижних не придавить. Только вылезешь из окопа, землю отряхнешь, дашь пару выстрелов опять бомба, прямо к тебе. Много гибло народу. Один раз я, командир отделения, остался один на два пулемета. Рядом комвзвода тоже остался один. В луже крови стояли, куда ни посмотришь - тела. Другой раз засыпало нас взрывом бомбы в траншее. Мне в уши, в ноздри земля набилась, как у покойника. Стал выгребать и вижу - и справа и слева впрямь одни покойники сидят, в земле и в крови. Вот сейчас вы заставили меня все это вспомнить - нехорошо мне стало. Потерпите немного. Где-то тут был валидол.

Я почувствовал себя истязателем. Но Широков был полон решимости рассказывать мне всю свою жизнь.

- Да, так мы о чем? Танки нас с земли прикрывали, а все же один раз мы чуть на "тигры" не нарвались. Въехали на бугор, как нам казалось - по нужному направлению, а там батарея сорокапятимиллиметровых орудий. Кричат на нас: "Вы куда? Мы танковую атаку отбиваем, нам стоять насмерть, а вам что тут делать?" Я вижу - в самом деле по полю идут на нас танки, кругом снаряды рвутся. Говорю водителю: "Спускайся вниз на полной скорости!" Он отвечает. "Ты что - очумел? Здесь только не спеша, на первой скорости можно".

Все-таки мы и на первой скорости от танков ушли, а вот что сталось с артиллеристами - точно не знаю. Когда мы на следующий бугор выехали из балки, то оглянулись и видим: там, где мы только что были, стоят, как на картинке, четырнадцать "тигров". Сколько-то из них, конечно, осталось в поле, подбитыми артиллерией, но из артиллеристов - мы их подождали - так никто и не прибежал Как говорится - мир праху их. Храбрые были парни.

В одну из бомбежек меня ранило - как именно, даже не помню, наверное, бомба попала прямо в пулемет. Контужен я не был и вообще сознание не потерял. Скажу больше - едва ребята мне руки шнурами перетянули, как снова налет И представьте себе, я вскочил, в укрытие кинулся вместе с другими. Как только бомбежка кончилась, конечно, отправили в медсанбат Оттуда в госпиталь. Раны у меня зажили в рекордный срок - может быть, потому, что я в отчаянье не впадал. Уже в конце года я был в родной деревне Марьино под Москвой, вот здесь, где мы сидим. И только тогда я серьезно задумался как дальше жить? Протезы у меня были косметические - в них не поработаешь Все-таки я сначала попытался бороновать, жене помогать Получалось неплохо.

А потом как-то попробовал сесть на лошадь верхом, и получилось Правда, лошадь была очень смирная Назначили меня тогда полевым объездчиком. Вставал в четыре утра и до часу ночи, с перерывом на обед,- в седле. Дел было много. Смотрел за стогами, грибников от них отгонял: они все норовили ночь в них провести и разваливали их начисто. А зимой тем же путем на лыжах, конечно, без палок - за теми же стогами следить. Если телефон испортился, я донесения разносил по усадьбам, дел хватало. Вот на этой карточке я на лошади сижу, поводья через левый локоть перекинуты, а здесь я на лыжах. Очень мне в жизни жена помогла Не испугалась - вышла за инвалида. Первое время ухаживала за мной, как за малым ребенком, да и сейчас ей много приходится делать - протезы-то неважные, мало что позволяют. Напишите про таких жен, как она: из-за мужей они на низкооплачиваемой работе были, а теперь пенсия маленькая. А ведь из-за чего - из-за собственного доброго сердца Напишите, пожалуйста.

И вот, так сказать, парный рассказ, рассказ-близнец, только с другим окончанием.

- Мы заняли позиции в направлении Белгорода еще зимой, расположив наш зенитный полк метрах в ста от переднего края. Я был старшиной роты крупнокалиберных пулеметов, но были у нас и пушки Те стреляли как по самолетам, так и по танкам или пехоте - отличные были орудия.

До июля сорок третьего года, как вы, наверное, знаете, на фронте было затишье. Иногда немецкие стервятники налетали, но мы их отгоняли, да и авиация наша уже действовала. Как только немец покажется, тут же наши самолеты навстречу. В июле началась битва. Кто-то из наших ребят мне рассказал, будто разведчики привел) "языка", тот на допросе показал, что такого-то и такого-то числа ровно в 6.00 фрицы начнут артподготовку. Наши это учли и начали артподготовку на два часа раньше Так ли это было - не знаю, это военачальники знают я передаю солдатскую байку, а баек этих столько ходило, что ими одними можно книгу наполнить. А ведь и солдатские байки кто-то сохранить должен - как вы считаете?

Наши пушки участвовали в арподготовке. Потом пошла пехота с танками, в небе самолеты жалили друг друга, как осы. Иногда возле нас самолетные снаряды рвались, и не поймешь, бывало, свой это или чужой.

Очень быстро мы двинулись вперед на машинах, стараясь не отставать от пехоты. Но тут случалось всякое. Около деревни Тамаровки бились жестоко. Много раз к нашему полку прорывались немецкие танки. Обычно небольшими группами, по десяти штук. Тут весь вопрос был в быстроте - кто кого скорее накроет Я не хвастаюсь, но мы их всегда опережали, ни разу так не случилось, чтобы они вплотную к пушкам прорвались. Стреляли они не точно - спешили, и вообще из двигающегося танка труднее стрелять, чем из пушки на твердой земле. В общем, мы огонь открывали первыми, а на всякий случай сбоку подбирались бойцы с противотанковыми гранатами. Танк, даже средний, не "тигр", в лоб не пробьешь, мы стреляли сначала по гусеницам.

Как только гусеницу подорвешь, он или завертится, или станет, словно в испуге. Дальше у немцев все зависело от характера. Иной экипаж тут же спешит выскочить и наутек. По ним мы стреляли из пулеметов, но кое кто успевал скрыться в кустарнике. Другие, напротив, стреляют до конца, пока весь боезапас не расстреляют. Ну, после этого им был, ясное дело, конец

Я невольно заметил:

- В своем роде храбрые люди.

- А я что говорю? Храбрость у них была, воевать с ними было непросто. Разница была - кто за что воевал Они-то разбойники были, пусть храбрые. И ордена им давали за доблесть, думаю, многим недаром. Добирались они к нам метров на сто, а то и меньше. Но все-таки ни одну пушку, ни один пулемет ни разу не искорежили. Люди - дело другое Осколки летели, как градины в бурю

Смотришь - рядом один боец падает, другой, третий.

Стоны, крики. А перевязывать их некогда - надо стрелять и стрелять, пока тебя самого не убили.

Я не боялся. Честно говорю - не было в такие моменты страха, был какой-то азарт. Дадим ему прикурить, так его в богомать! Мне кажется, лошадям приходилось хуже, чем людям. У нас их не было, но в других подразделениях было много разных лошадей И вот, как сейчас помню, отбыл я зачем-то в наш административно-хозяйственный взвод. На них только что "юнкерсы" налетели, людей покалечило, лошадей. Раненые тихо лежали, стонали полегоньку, а одна каурая лошадь плакала Ей осколок в ногу попал. Крупные-крупные слезы. Никогда до тех пор не слыхал я, что лошади могут плакать. Остальные только дрожали, а у этой и боль и обида.

А вообще-то мне долго везло. Один раз пошел я из штабной землянки к своим пулеметам, как вдруг откуда-то сбоку, в нашем расположении, автоматная очередь, и мои товарищ падает мертвый. Я залег, ишу глазами - кто стреляет - не вижу. Тут из дивизиона подбежали, стали прочесывать местность, но никого не нашли. Должно быть, немецкий разведчик Вот вы опять заметите - храбрый. Правильно. Днем в чужом расположении огонь открыть - храбрость надо иметь. Согласен.

А не повезло мне вот как: Уже за Белгородом наш полк приехал на лесную полянку разместиться Я первый вышел, из машины и сразу вижу характерный такой свежевскопанпый бугорок. Мина Гляжу, рядом еще бугорок, дальше другие. Кричу: "Из машин не выходить! Мины! Вся поляна заминирована!" А что делать? Все сидят по машинам, а саперов нашему полку не полагалось - они были обычно с пехотой Тогда командир полка майор Делецкий говорит: "Кто умеет разминировать? Прошу приступить добровольно".

Мне как-то саперы свое искуство показали. Оно в общем-то нехитрое У мины есть капсюль сбоку, вот, как я показываю, чуть толще этого пузырька Надо открыть крышку, высвободить капсюль, и мина никому не опасна. Мне вызвался помогать санинструктор Раскоков. Он и раньше знал кое-что, а я его тут же на месте еще подучил. Разминировали мы с ним около ста мин. Капсюли отнесли в сторону, в ямку, и, кажется, все. Вдруг один солдат кричит: "Старшина, тут еще одна мина!" Я пошел к этой последней мине, открыл крышку, взялся за капсюль, и она почему-то сработала

Меня контузило, и зрение потерял на один глаз, а о руках и говорить нечего. Но вот какого-то отчаяния не было. Правда, я очень умного доктора встретил. Она до войны работала там же, где и я,- в метрополитене. Закончила она ампутацию и говорит: "Выслушай меня теперь, старшина. Руки у тебя не вырастут. Ты к этой мысли привыкни, только помни - жить можно и без них. Если не будешь нервничать, заживет быстро. Если дашь волю психике - по госпиталям намаешься". И я не нервничал. Сказал себе: буду жить. Тут и письма жены мне помогли. Зажило у меня все в три месяца. В конце года я был уже в Москве.

Я осторожно спросил:

- А дальше?

Герой войны чуть смутился.

- Дальше мне особенно похвастаться нечем. Работать устроиться я не смог, да и с самообслуживанием плохо. Видите, на мне два протеза, но то ли они неудачные, то ли я не научился ими управлять. Честно сказать, жена ухаживает за мной, как за малым ребенком. А когда уезжала в санаторий, женщину нанимала. Разве вот бриться я научился. А так я с женой и к врачу хожу, и, простите, в другие места. Почему так получилось? Просто не знаю.

Рассказы двух зенитчиков опять навели меня на мысли о психологии инвалида. Они оба героически сражались вплоть до момента ранения, второй из них даже добровольно рискнул своей жизнью, чтобы спасти жизни солдат своего полка, попавшего на минное поле. Но почему он провел потом жизнь взаперти, тогда как Широков нашел дело там, где, казалось бы, работать без рук труднее всего - в деревне? Широковы живут в большом доме работников птицекомбината, отоплением которого он теперь заведует. Это единственный большой дом в поселке, застроенном типичными деревенскими домами с хозяйственными постройками в гуще садов. Почему-то в местечках, где частные домики утопают в ласковой зелени, большие государственные дома высятся часто одиноко посреди пустыря.

- А кто живет в вашем доме?- спросил я.- Местные?

- Нет,- ответил Широков, надевая пальто с помощью жены, он собирался меня проводить до автобуса.

- Откуда они приехали?

Широков развел остатки своих рук.

- Вы лучше спросите, откуда они только не приехали. Птицекомбинат огромный, рабочей силы требуется много, вот они со всей страны и собрались, как куры на просо, лишь бы поближе к Москве. А любви к земле нет. Уж мы тут пытались сажать - с корнями вырывают молодые деревья. Оторвались от своей земли, а к чужой любви нет.

Дом, где вырос Широков и где теперь жила его дочь, был виден из окна квартиры. Это был дом, который он ушел защищать и который снова дал ему силы, едва он, израненный, прикоснулся к родной земле. А может быть, и другой зенитчик тоже выглядел бы теперь таким же спокойным, удовлетворенным жизнью, как его военный коллега, живи он не в комфортабельном шестнадцатиэтажном комбинате людей, а также вот рядом с землей.

А между тем второй зенитчик - его фамилия здесь не нужна - рослый, широкоплечий мужчина, чисто выбрит и аккуратно одет - заслуга жены, как я полагаю,- только две черные тяжелые, как из гранита, перчатки, торчавшие из рукавов, напоминали, что не все у него ладно. Из-за этих приставок он и двигался неуклюже, и говорил, как бы преодолевая препятствие: протезы были ему не в помощь, а в тягость. Но я не уловил признаков настоящей депрессии, угнетения, он улыбался, даже смеялся, шутил. Постепенно мне становилось все более жаль его и других, подобных ему инвалидов, как бы ушедших, закутавшихся от жизни в свою очевидную, но вовсе не беспредельную неполноценность.

Часы их жизней остановились на том моменте, когда чья-то заботливая рука (большей частью женская) выводила их за ворота госпиталя и брала на себя основные проблемы. Такие люди смотрят на стремительное течение жизни как бы сквозь матовое стекло, кое-что замечая, кое-что упуская, но главное - не принимая в нем никакого участия. Я обсудил эту проблему с Василием Ивановичем Грибовым, который сталкивался много лет с ней профессионально, работая инспектором росо по трудоустройству инвалидов на работу. Вот что он мне рассказал:

- При трудоустройстве инвалидов, по существу, возникают две проблемы. Одни хотели бы работать, да их не принимают - не доверяют, что они справятся, к тому же если что случится, то ответственность администрации значительно больше, нежели в том случае, если бы на этом месте был человек, формально здоровый. Я помню, как человека с одной рукой на работу устраивал: не принимают - и точка. Так прямо и спрашивали меня: если он что натворит, вы будете отвечать? Противоположный случай такой: скажем, ампутирована стопа. Человек пи храмывает, но на хорошем протезе ходить может без палки. Соответственно и группа инвалидности минимальная, пенсия небольшая. Спрашиваю: "Почему не стремитустроиться на работу?" Отвечает: "Не берут".- "Я дам вам направление". Не хочет брать Жена, скажем, прилично зарабатывает, он ходит по магазинам, получает продукты вне очереди - чем не жизнь?

Придраться вроде бы не к чему. Приходится искать ключ в каждом отдельном случае. Стране нужны рабочие руки Семье нужен пример для подражания, не для того, чтобы краснеть перед соседями. Я таким говорил "Вы воевали, да, пострадали, заслужили пособие. А ведь дело, за которое вы пострадали продолжается. Почему вы в стороне?" Он: "Ты не пори мне демагогию. Слышали. Хватит" Я отвечаю. "Тут никакой демагогии нет - жизнь говорит" Я заметил, кто в первые же годы после выхода из госпиталя работать не начал, тому начать работать все тяжелее и тяжелее. Грубеет человек, застревает, как в глине Конечно, формально все зависит от ВТЭКа, что они напишут - какой вид работы разрешается инвалиду Они спрашивают: "Хотите работать?" - "Да. Вот по такой-то специальности". Они могут посоветоваться и разрешить. Или он говорит: "Не в силах работать". Тогда при первой или второй группе инвалидности могут приписать "нетрудоспособен".

И уж под него не подкопаешься. А чего он этим добился? Я еще раз вам про себя напомню Koгда я в госпитале в первый раз на себя в зеркало посмотрел - голова закружилась: верхняя челюсть на крючках и резинках, нос изуродован. Хотел сразу же броситься в лестничный пролет с четвертого этажа. Товарищи догадались о моем намерении, стали следить, раза два за руки удержали. И все же о жизни думать было страшно. А когда выписался, когда Дуся меня к себе пристегнула, я первым делом пошел работу искать.

Н. Г. Корниенко, который тоже повидал инвалидов всех видов, категорически делит их на тех, кто капитулировал, и на тех, кто не капитулировал перед жизнью.

- А много вы видели таких, кто капитулировал?спросил я его.

- Сколько угодно. Обычно это случается на самой ранней стадии, когда человеку предстоит приспособиться к мысли, что он остался, скажем, без рук. Впрочем, это бывало и у слепых, у безногих. Иногда приспособление принимало странные формы.

Например, один лейтенант без обеих рук предъявил начальнику госпиталя ультиматум: дать ему сопровождающего, чтобы гулять по городу, не то он выбросится из окна Врачи поняли, что угроза серьезна. Посовещались и выделили ему молоденькую медсестру для прогулок. Они гуляли, гуляли, а потом заявили, что решили пожениться. И она увезла его к себе. Вообще женщины, женщины... Я мог бы вам еще кое-что рассказать, да вы еще только начали свой обход инвалидов. Я уверен в том, что они сами расскажут вам многое.

Инвалид и семья, инвалид и общество - темы, скорее, для социологического исследования, чем для документального очерка. Инвалиду трудно, инвалиду надо помогать по тут парадокс: если его только жалеть, если только помогать ему, не подталкивая к активности, то это может обернуться плохо для него самого Да простят мне эти жестокие слова те, с кого я писал портреты и кто, быть может, увидит себя не в том облике, на который они рассчитывали пусть остаются такими, как есть, их жизнь уже сделана, ее не переделаешь.

Но тем, с кем подобное может случиться когда-либо, тем, может быть, окажется полезным еще раз перечесть и сравнить истории четырех жизней, приведенные выше,- еще раз повторяю, без злого умысла.

Я ехал на очередное свидание с Грибовым и думал о том, что в этом огромном скоплении ячеек-жилищ запрятаны разные люди, многие из которых освобождали Европу. Пока они были в форме, они могли казаться подобием фигур на шахматном поле - одного можно было заменить другим, вроде бы похожим до тонкостей, но вот война кончилась, и вдруг оказалось, что двух одинаковых нет.

Даже единство травмы, единство трагедии не сделало их одинаковыми, напротив, разметало, как вихрем, по широкой равнине жизни. Впрочем, так ли одинаковы они были на войне? И что еще важнее - они сами менялись по ходу войны. При вероломном, разбойничьем нападении они как бы отшатнулись, не переставая удивляться его наглости, однако прошло не так уж много времени, и те же самые люди, не сдаваясь, бились до последнего выстрела. Как это произошло? Меня интересовал именно психологический перелом в ходе войны. Может быть, поэтому я с таким интересом прислушивался к рассказам об отступлении, о том, как оно перешло в наступление.

- Простите, я позабыл, на чем мы в прошлый раз кончили про отступление?- спросил Грибов, как только мы с ним заняли традиционные места.

- Ах, да - мы пришли в город Поставу. Его не бомбили, там текла еще мирная жизнь, хлебопекарня работала. Мы наелись хлеба, с собой захватили, а тем временем подошли другие группы, командовали уже не капитаны - подполковники. Одному из них я отдал свою лошадь - ему она была нужнее чем мне.